Мы переходим к ситцевому сезону русской поэзии. Сначала шел, конечно, богатый и аристократический бархатный сезон Серебряного века. Великие: Пушкин, Тютчев (если кто не в журнале, то это не значит, что его в Храме нет; иногда жизнь гения не укладывается в триллер или драму, необходимые для пущей художественности; но биографии забываются, а стихи остаются). «Большая шестерка»: Блок, Мандельштам, Пастернак, Гумилев, Ахматова, Цветаева. Волошин и последние обрезки бархата: Окуджава, Высоцкий, Галич. По словам нашего сегодняшнего героя Евгения Евтушенко, последний великий из бархата прошедших веков — это И. Бродский. Будет и шелковый сезон: Бальмонт, Багрицкий, Наталья Горбаневская и Ирина Ратушинская, Некрасов, Эренбург, Юрий Левитанский.
А потом наступил ситцевый сезон — для всех, для тех, кто попроще, и там по справедливости оказались и Сельвинский, и Светлов, и Межиров, и Ошанин. По два-три стихотворения с каждого, иногда — одно, как у Межирова и Ошанина. А другие выпали вообще. Антокольский вложился одним стихом, а от многих останется память такого рода: этот пожалел Цветаеву и Мура, тот (С. Щипачев) заступился за Евтушенко. Из всего ситцевого сезона, куда, конечно, мы отправим и Маяковского, в наш Храм войдут (и не украдкой, а с шумом, блеском и юношеской бравадой) Андрей Вознесенский и Евгений Евтушенко. Ну и что, что ситцевый сезон. Ситцевый сезон, Политехнический, Лужники, сарафанное радио… Мы тоже не бог весть какие аристократы, ни бархата, ни шелка мы не застали. В колясках не катывали, с кружевными зонтиками не ходили и даже персонажи «Дамы с собачкой» для нас — неслыханный шик и роскошь: и по средствам, и по костюмам, и по занятиям. А мы ездили в Коктебель в поездах и в задрипанных «москвичонках» («мерседетых шестисосах»), топали в Лягушачью бухту, валялись на диком пляже. И даже в Литфонд к Марье Волошиной нас не пускали, как пускали Женю и Андрюшу. Мы пели под гитару у мыса Хамелеон, клали камушки на могилу Макса Волошина и лакали дешевую продукцию винсовхоза «Коктебель». Так что мы не гордые.

Демон на договоре
Что делать Евгению Евтушенко в нашем Храме — не нам решать. Он его ярко раскрасит, распишет да еще и Пикассо с Шагалом пригласит. Они бесплатно нарисуют по картиночке. Он организует экскурсии, он пригласит «битлов», даже и покойных, и те споют на пороге; он поставит фильм о Храме и сам в нем сыграет, а потом начнет по России и по Европе с США лекции про наш Храм читать. Его только пусти под лавочку — а он сразу все лавочки займет. Но Евтушенко — честный человек, на место Блока или Бродского не сядет. Так что мне он по душе.
Евтушенко — классический шестидесятник. Уж он-то точно редкий, невиданный мичуринский вариант социалиста с человеческим лицом, хотя ничего толком ни про капитализм, ни про социализм Евгений Александрович не понял, даже проживая в США. Он искренне считает, что в Швеции и Норвегии — социализм. Но живет почему-то в Штатах, и это было бы ханжеством и чистой демагогией, не будь он поэтом. А поэтам знать про экономику необязательно, пусть себе считают, что булки растут на деревьях и творог добывают из вареников.
Евгений Евтушенко — хороший человек, хотя и очень суетный, он сделал стране много добра в самые страшные годы, а уехал от нас только в 1991-м, когда шестидесятники и социалисты с человеческим лицом уже утратили свое всемирно-историческое значение и вместо них в ряды встали западники и рыночники, антисоветчики и либералы.
Про Евтушенко говорили много плохого, вплоть до того, что он был агентом КГБ. Нет, не был, это клевета по неопытности. Он был смел до отчаянности, но ездил по белу свету, жил шумно и широко, получил (выбил блефом) шикарную квартиру в доме на набережной (не на той, так на другой), даже Никсона он там принимал. Но подлостей он не делал и ничем за эти блага не платил. Ничем, что было бы лицемерием, жестокостью, согласием на аресты собратьев по ремеслу. Даже диссидентам он жертвовал свои старые рубашки, а они были мало поношенные и нарядные. И если поэт Евтушенко попросит у культурного или богатого россиянина булку или вареник, то моя просьба: дать и даже помазать икрой. Заслужил. Он и сейчас то в нетопленном зале выступит, как в Туле, то выставку из своих личных картин в Переделкине откроет (все — дары великих мастеров). В этом году, в июле, ему стукнет 80 лет. Есть живой классик, «клаша» (по Войновичу), и давайте ему сделаем какое-нибудь добро в порядке алаверды.
А секрет его хорошей жизни при советской власти прост. Помните, был такой забытый доперестроечный роман «Альтист Данилов»? Давно воды времени смыли автора и шпильки, актуальные только в то время, осталась интрига. Данилов служил на Земле демоном на договоре и обязан был творить Зло. Но стал делать Добро. За что его поставили перед демоническим Политбюро и хотели лишить сущности, а память вытоптать, но за него заступился тамошний генсек Бык, то ли Голубой, то ли Белый, которому он невзначай почесал спинку, чего никто никогда не делал. И его наказали условно.
Евгений Евтушенко считался у Софьи Власьевны поэтом на договоре и вроде бы договор соблюдал: не был антисоветчиком, уважал Буденного, героев войны, Че Гевару и Фиделя, выступал против вьетнамской войны, мягко критиковал Америку, братаясь с ее студентами и поэтами. Он не выступал против Ленина (только против Сталина), не был штатным диссидентом, верил в социализм, не требовал ни роспуска СССР, ни пересмотра роли и значения (и даже сущности) Победы 1945 года, как Гроссман и Владимов. И все — искренне. Просто, видя несправедливость и жестокость, кидался в бой (Чехословакия,1968-й; процесс Даниэля и Синявского; расправа над Бродским; участь Солженицына). Но он не перешел роковой, пограничной черты, как Галич, Владимов, Бродский. В стихах переходил, но стихи не поняли. Не умели читать между строк. Или боялись прочесть? Когда нет политических заявлений, выхода из рядов СП (совписов), обращений к Конгрессу США — можно пропустить мимо ушей. Пожурить. Преследовать, делать окончательным врагом, выгонять, сажать столь известного поэта с такой коммуникабельностью — себе дороже. Это понял даже Андропов. Из-за Евтушенко Папа Римский + все литераторы и художники Запада организовали бы против СССР крестовый поход.
Это, конечно, компромат. Солженицын, Владимов, Аксенов, Войнович, Галич — чужие. Евтушенко с натяжкой сходил за «своего». Но ведь за «своих» сходили и Высоцкий, и Окуджава, и Левитанский, и Булгаков, и Пастернак до рокового голосования об исключении из СП. Так что не побрезгуем и Евтушенко. Все мы родом с советской помойки, кто опоздал родиться в Серебряном веке, и мало кому удалось отмыться добела.

Homo huligаnus
Родился Женя в 1932 году, то ли на станции Зима, то ли в Нижнеудинске. Родители были геологи, Александр Рудольфович Гангнус и Зинаида Ермолаевна Евтушенко. Отец писал стихи, мать стала потом актрисой. С отцом Жени она развелась, но он всегда помогал сыну. Школу в Марьиной роще Женя не закончил. Его исключили за поджог, думая, что двоечник Евтушенко «имел основания». Но поджег другой ученик, а свалили все на Женю. Еще при Сталине он задал на уроке крамольный вопрос насчет песенки «С песнями, борясь и побеждая, наш отряд за Сталиным идет». Женя спросил: «А с песнями зачем бороться?» Он не понял, где запятая. Учительница побелела, сказала, что у него жар, что надо идти домой, и умоляла класс сохранить все в тайне. Такое было время. Потом пионер Женя на сборе, где все клялись, что вынесут пытки не хуже молодогвардейцев, честно сказал, что за себя не ручается. Скандал! Так что хорошо, что он вылетел из школы, слишком прямой был мальчик, до оттепели мог бы не дожить. Сталинские соколы договоров с поэтами не заключали и их не соблюдали.
Отец пристроил его на Алтай, в геологическую партию. Там он впервые познал любовь с пасечницей-вдовой. Об этом у него есть целомудренное стихотворение, тогда считавшееся «жестким порно». Романы Женя крутил и потом, но был на редкость чистым в любви. И здесь он был поэт и идеалист. Никакого цинизма.
В Литературный институт он был принят без аттестата зрелости, учился с 1952-го по 1957 год. Это восхитили мэтров первые слабые его стихи (в том числе и хвалебные в адрес Сталина) из сборника «Разведчики грядущего», которого стыдился сам автор. И тогда же его на ура (плохо дело было в те годы с поэтическими талантами) приняли в Союз совписов. Из Литинститута его выгнали без диплома (потом уже поднесли диплом, как подарок к пенсии, в новые времена). А за что выгнали? За поддержку романа Дудинцева «Не хлебом единым».

Но вот грянула оттепель, и Евгений читает свои стихи в Политехническом вместе с Андреем Вознесенским, Робертом Рождественским, первой своей женой, прекрасной Беллой Ахмадулиной, Булатом Окуджавой, который еще и поет. Помните эпизод в «Заставе Ильича»? Там Евтушенко читает свои стихи в Политехе. Он бредит Маяковским и всячески «косит» под него, и, по-моему, зря. На совести у Евтушенко нет таких грехов, как у отчаянного большевика Маяковского; как человек он намного лучше и сделал много добра (в отличие от Маяковского, который не спасал жертв чекистов). Да и как поэт он явно сильнее.
Оттепель замерзла под ногами у поэта, но еще раньше он успел поспасать от Хрущева Эрнста Неизвестного, будущего творца черно-золотого памятника генсеку. Хрущев стучал по столу на скульптора, Евтушенко стучал на генсека и даже обозвал его канонические портреты «портретами идиота». Хрущев оставил в покое Неизвестного и защищал Евтушенко, пока его самого не убрали. А потом он бился за Бродского и простил ему неприязнь и даже то, что гений помешал «ситцевому поэту» выступить в американском университете и получить 100 баксов. Бродский не мог понять, почему поэт советует поэту уехать по рекомендации КГБ. Эта «смычка» с «органами» была частью договора, и замученный, больной, разлученный с родителями Бродский слишком уж отличался от веселого и благополучного эпикурейца Евтушенко. Хитрил ли наш поэт, не переходя черту? Я думаю, что нет. Он не мог ее перейти, он был слишком левый и советский для этого, не было у него такого потенциала. И выпускали его, зная, что не попросит он политического убежища, вернется. И то, что Евтушенко обозвал оставшегося в Англии Анатолия Кузнецова Урией Гипом, причем не в кулуарах, а на каком-то писательском съезде, — может, это самый страшный его грех. Кузнецов написал в Англии и напечатал (и сейчас это пришло к нам) такую правду о Бабьем Яре и о войне (о том, в частности, как Киев взрывали чекисты, вплоть до Андреевской церкви, чтобы натравить немцев на местное население и создать условия для партизанской войны), что бедному Евтушенко она и не снилась. Ситец плох только одним: быстро линяет и легко рвется. Недолговечный материал.

Его баррикады
Лернейской гидре все равно, кто на нее бросается: свои или чужие. Сгоряча может и голову откусить. И когда в 1968 году после вторжения в Чехословакию Евтушенко кинулся посылать телеграммы протеста Брежневу прямо из Коктебеля — это был подвиг. Это первый. Тем паче, что героический Аксенов, которому предложили подписаться (больше Евгений Александрович подписи не собирал, все писал сам), испугался и пошел спать. Если бы телеграмма пошла на Запад, если бы была пресс-конференция, то и посадили бы. Но и так уволили девочку с телеграфа только за то, что приняла депешу, и Евтушенко ворвался в феодосийский КГБ, потребовал восстановить, угрожая пресс-конференцией и скандалом в Москве. И восстановили! Евтушенко ждал ареста, они с женой жгли в котельной самиздат. Второй подвиг случился, когда взяли Солженицына. Андропов был страшным человеком. Сначала Евтушенко ему позвонил (и его соединили!), оторвал от заседания Политбюро и обещал, если Солженицыну дадут срок, повеситься у дверей Лубянки. Андропов радушно пригласил это сделать, сославшись на крепость лубянских лип. Но задумался. Во второй раз поэт обещал защищать Солженицына на баррикадах. Андропов предложил проспаться, но он был умен и понимал, что посадить Солженицына — большая головная боль и конфронтация с Западом. И выходку Евтушенко он использовал, чтобы убедить Политбюро выслать, а не сажать.
У Евтушенко была непробиваемая защита и в СССР, и КГБ был в курсе. После Чехословакии по всем лестницам его шестиэтажного дома стояли люди, пришедшие его защищать, даже от провинции были гонцы.
Третий подвиг— «Бабий Яр» (1961). Это был прорыв плотины молчания. Четвертый — «Братская ГЭС». Уже идет 1965 год, десталинизация кончилась, а он опять про лагеря! И про гетто (глава про диспетчера света Изю Крамера). Это настоящие стихи, без скидок, о том, как замучили Риву, возлюбленную Изи.
Пятыйподвиг — то самое стихотворение «Танки идут по Праге». Негодование и шок сторонника социализма были сильнее либеральных чувств тех, кто ничего другого и не ждал от власти. И жаль, что не знал он (да и в Москве его не было в тот день) про акцию «семерки» на Красной площади. Здесь он мог бы стать диссидентом и преодолеть двойственность своей натуры. Он говорит, что не мог быть с диссидентами из-за своих левых убеждений, но среди диссидентов тоже были социалисты (Яхимович, Владимир Борисов, Петр Абовин-Егидес, Юрий Гримм, Михаил Ривкин). И им скидки по срокам не давали. Шестой и седьмой подвиги — это поэма «Казанский университет» и стихотворение «Монолог голубого песца на аляскинской звероферме». «Университет» — это 1970-й. «Песец» — тоже начало 70-х. Восьмой — отказался брать в 1993 году орден «Дружбы народов» в знак протеста против войны в Чечне (а некоторые либералы и премиями не побрезговали). Девятый — его фильм по его же сценарию «Смерть Сталина» (1990). Ненавидеть он умеет, этот эпикуреец. И страдать — тоже. Ведь история песца — его история. «Я голубой на звероферме серой. Но, цветом обреченный на убой, за непрогрызной проволочной сеткой не утешаюсь тем, что голубой. И вою я, ознобно, тонко вою, трубой косматой Страшного Суда, прося у звезд или навеки — волю, или хотя бы линьки… навсегда. И падаю я на пол, подыхаю, и все никак подохнуть не могу. Гляжу с тоской на мой родной Дахау и знаю: никуда не убегу. Однажды, тухлой рыбой пообедав, увидел я, что дверь не на крючке, и прыгнул в бездну звездного побега с бездумностью, обычной в новичке». И вот разрядка, развязка — и для песца, и для поэта: «Но я устал. Меня сбивали вьюги. Я вытащить не мог завязших лап. И не было ни друга, ни подруги. Дитя неволи для свободы слаб. Кто в клетке зачат, тот по клетке плачет. И с ужасом я понял, что люблю ту клетку, где меня за сетку прячут, и звероферму — Родину мою».
Кого обманули Америка, Аляска, песцы? Только дураков и гэбистов. Хотя КГБ, наверное, понял. Но как такое запретишь? Как запретишь историческую поэму «Казанский университет», посвященную В. И. Ленину, с таким финалом, где поэт благодарит Отечество «за вечный пугачевский дух в народе, за доблестный гражданский русский стих, за твоего Ульянова Володю, за будущих Ульяновых твоих…»? Что будут делать в СССР будущие Ульяновы? Да свергать советскую власть, ведь Ульяновы только свергать и умеют. Поэма посвящена диссидентам. Но как докажешь? Отпустить из «Нового мира» в самиздат?
Эта поэма помогла мне выжить, я ее прочла в казанской спецтюрьме. Это об истории: «Как Катюшу Маслову, Россию, разведя красивое вранье, лживые историки растлили, господа Нехлюдовы ее. Но не отвернула лик Фортуна, мы под сенью Пушкина росли. Слава Богу, есть литература — лучшая история Руси». Вот о декабристах: «До сих пор над русскими полями в заржавелый колокол небес ветер бьет нетленными телами дерзостных повешенных повес». Вот об Александре Ульянове и не только: «Невинные жертвы, вы славы не стоите. В стране, где террор — государственный быт, невинно растоптанным быть — не достоинство, уж лучше — за дело растоптанным быть!»
Десятый подвиг — не признавал ГДР, считал, что Берлинская стена должна пасть, об этом говорил вслух, и в ГДР — тоже; Хонеккер жаловался Хрущеву, просил Евтушенко не выпускать. Его, кстати, вытаскивали из самолетов, высаживали из поездов. Пытались засадить в СССР, как в аквариум. Спас Степан Щипачев. Сказал, что бросит на стол партбилет, публично выйдет из партии, если поэт станет невыездным. Одиннадцатый подвиг — это то, что Евтушенко был в 1991 году у Белого дома. Хватит на искупление?

Его девочки из виноградников
Евгений Александрович влюблялся охотно и часто, но всегда оставался джентльменом. Как-то в США, совсем еще зеленым юнцом, удрал от экскурсионной группы из Нью-Йорка в Сан-Франциско вместе с девушкой, у которой тоже был значок с Фиделем. Но первой его женой стала Белла Ахмадулина. В нее тоже влюблялись, ей дарили букеты. Евтушенко скармливал их соседской козе. Брака хватило на три года, с 1957-го по 1960-й. И остались прекрасные стихи: «Не похожа давно на бельчонка, ты не верила в правду суда, но подписывала ручонка столько писем в пустое “туда”. Ты и в тайном посадочном списке, и мой тайный несчастный герой, Белла Первая музы российской, и не будет нам Беллы Второй».
В 1961 году Евтушенко женился на Галине Сокол-Лукониной, которую увел от мужа. Галя была радикалкой из семьи «врага народа». Она в день похорон Сталина «цыганочку» хотела на улицах танцевать, едва остановили. Это с ней поэт жег самиздат, и она всегда просила его не идти на компромисс, обещая прокормить шитьем. У них родился сын Петр.
В 1978 году Евтушенко женился на своей поклоннице Джен Батлер, но они вскоре расстались. Еще два сына: Александр и Антон. И уже в 1986 году поэт встретил Машу Новикову, тогда студентку медучилища. Они вместе до сих пор, Маша преподает русский язык и литературу. У них двое сыновей, Евгений и Дмитрий.

Это с ней поэт жег самиздат, и она всегда просила его не идти на компромисс, обещая прокормить шитьем

Конец вечности
В 1981 году Евтушенко опубликовал в «Юности» неплохую повесть «Ардабиола». А потом лед треснул: вторично за его жизнь. И с упоением Евгений Александрович включился во все: «Мемориал», руководство новой писательской организацией «Апрель», триумфальные выборы в депутаты Съезда нардепов СССР от Харькова. Потом — отъезд. И глухо, глухо…
Сивку не укатали крутые горки, сивка просто не въезжает в нашу ситуацию добровольного возвращения в стойло. И наш новый строй, после «казарменного социализма», называет «казарменным капитализмом». Дай ему бог дожить до 120 лет (он еще недавно защищал Англию от совков, когда они решили, что теракты в метро — это то, что «им надо», в смысле, «так им и надо»). Но я хочу напомнить проект 1968 года насчет надписи на надгробной плите. Ведь завещание поэта составлено, и как бы новые комитетчики не забыли или не помешали. Я знаю, что поэт не обидится. Это мое время, и я напомню. «Танки идут по Праге в закатной крови рассвета. Танки идут по правде, которая не газета… Что разбираться в мотивах моторизованной плетки? Чуешь, наивный Манилов, хватку Ноздрева на глотке? Чем же мне жить, как прежде, если, как будто рубанки, танки идут в надежде, что это — родные танки?»
А вот и завещание. Я уверена, что веселый Женя Евтушенко меня переживет. Так что напомните потомкам:
Прежде чем я подохну, как — мне не важно — прозван,
Я обращаюсь к потомству только с единственной просьбой:
Пусть надо мной — без рыданий
Просто напишут — по правде:
«Русский писатель. Раздавлен.
Русскими танками в Праге».

Оригинал записи и комментарии на

В № 29 журнала "Столица" за 1992 год была опубликована моя статья «БЫТЬ ЗНАМЕНИТЫМ НЕКРАСИВО» - о поэте Евгении Евтушенко. Она имела большой резонанс и поссорила меня не только с поэтом, но практически с целым поколением литераторов. На днях я попробую разыскать несколько наиболее резких откликов и, если найду, вывешу здесь. По тем временам считалось, что я нанес Евгению Александровичу страшное оскорбление. В наши дни, когда в литературе не осталось неприкасаемых, она производит совсем иное впечатление.

БЫТЬ ЗНАМЕНИТЫМ НЕКРАСИВО

Шестидесятники начали отмечать свои шестидесятилетия. В июне – Рождественский, в августе – Василий Аксенов. Между ними, как между полюсами, - Евгений Евтушенко, чье шестидесятилетие 18 июля.
Пожилые «звездные мальчики» празднуют юбилеи на этот раз сдержанно. Во-первых, накативший седьмой десяток – не повод радоваться для тех, кто всю жизнь эксплуатировал свою молодость и спекулировал на ней. Евтушенко неустанно подчеркивал в стихах, что он не просто поэт, а поэт «молодой и отчаянный», «молодой да ранний», «возмутительно нелогичный, непростительно молодой», «прямой, непримиримый, что означает молодой». Но уже в двадцать пять он начинает бить тревогу: «…немолодость упрямо наступает». В двадцать шесть: «…быть молодыми мы перестаем…» Страшно.
Вторая причина, по которой юбилей явно не афишируется: вдруг образовавшийся вакуум общественного внимания, что для пожилых мальчиков не меньший удар, чем обнаружившаяся необходимость заказать вставную челюсть. Еще Твардовский заметил по поводу молодого Евтушенко: «Прожекторный луч убегает от него, а он за ним гонится, чтобы снова под него попасть». На этот раз прожекторный луч окончательно убежал. До юбилеев ли?
Впрочем, Евгений Евтушенко имеет возможность отложить свой шестидесятилетний юбилей еще на год. Как с удивлением отметил в своей книжке о нем нынешний министр культуры Евгений Сидоров: «…сам поэт отмечал свое сорокалетие в июле семьдесят второго, а пятидесятилетие в июле восемьдесят третьего».
Мама Евгения Александровича, Зинаида Ермолаевна, и по сей день продающая газеты в киоске у Рижского вокзала, объяснила мне этот парадокс. Просто в войну мальчик Женя менял фамилию: подозрительную (и неблагозвучную) – Гангнус – на нейтральную – Евтушенко. Во время переписывания документов случайно изменили и год рождения. Вот почему в большинстве энциклопедий и справочников стоит: 1933. Конечно, при желании можно было исправить дату и в паспорте, и в справочниках. И если Евтушенко этого не сделал, значит для чего-то это было ему нужно.
Я вспоминаю казус, происшедший с одной немолодой писательницей. Когда в издательстве «Московский рабочий» готовился справочник столичных писателей, она какими-то правдами и неправдами сумела раздобыть верстку и изменить в ней дату своего рождения. Второпях она не заметила, что в биографической справке есть и другие даты. Когда справочник вышел, изумленные читатели обнаружили, что эта писательница – вундеркинд: она окончила Московский университет в возрасте 11 лет.
У всех есть свои маленькие слабости. Притчей во языцех стала нескромность Евтушенко, «ячество», его манера ярко и безвкусно одеваться, вести барский образ жизни… Когда Ахматова увидела юного Евтушенко в рубашке, из кармана которой торчала целая дюжина ярких, разноцветных авторучек, она поинтересовалась у него: «А зубная щетка у вас там тоже есть?»
Но не будем об этом. Он сам встал в центре прожекторного круга, никто его не вылавливал из темноты. Он знал, на что идет. Ежедневно, ежечасно, ежесекундно на нем скрещивались взгляды. Его оценивали, рассматривали, о нем судачили. Он был центр внимания, он был пуп земли. Никогда не было у нас поэта более знаменитого, известного всем и вся – от мала до велика. Для большинства населения нашей бедной страны Евтушенко был не столько символом времени (как он сам считает), сколько символом поэзии как таковой. «Назовите известного вам поэта». – «Евтушенко». До сих пор это наиболее вероятный ответ. Ну, может быть, столь же часто назовут Пушкина. Хотя навряд ли.
Помню, осенью 1984 года мы гуляли по Переделкину. Накрапывал дождик. Настроение у поэта было неважное. В тот день на объединенном пленуме творческих союзов выступил К.У.Черненко – отмечалось 50-летие Союза писателей. Затем держалречь первый секретарь СП СССР Георгий Марков. В своем докладе он сказал, в частности, о достижениях современной советской поэзии, назвал имена поэтов. И вот что я слышал от Евгения Александровича: «То, что на первом месте Егор Исаев, я еще могу понять. Все-таки это единственный среди живущих поэтов лауреат Ленинской премии. Но почему дальше: Игорь Шкляревский, Евгений Евтушенко? Почему не наоборот?»
Проходили мимо высокого забора дачи Рождественского: «А вот здесь сегодня зеркала завешаны черным». – «Почему, Евгений Александрович?» - «Его же не упомянули».
Конечно, это была шутка. Но я от нее, помню, поежился.
Евтушенко с младых ногтей усвоил, что его стихи – явление политическое. Он всегда соизмерял силу своих «острых» выступлений с тем, что в данный момент дозволялось. Причем, что примечательно, несколько перехлестывал уровень дозволенного. Вопрос о печатании стихотворения «Наследники Сталина» был решен на Секретариате ЦК одновременно с разрешением печатать «Один день Ивана Денисовича». Существует легенда, что, выступая на том обсуждении, Никита Сергеевич сказал: «Если это антисоветчина, то я – антисоветчик». В дальнейшем выйти на самый высокий уровень для Евтушенко уже не представляло труда. В первые месяцы брежневской эры гранки его подготовленной к печати в журнале «Юность» поэмы «Братская ГЭС» расклеили по числу членов Политбюро, и обратно свою поэму Евтушенко получил испещренной сотнями замечаний. Помню, цензура не пропускала невиннейшую поэму «Фуку». Из-за того, в частности, что там был изображен (неназванный!) Берия. И снова – уже в первые месяцы Горбачева – вопрос решался на самом партийном и кагэбэшном верху.
Власти всегда считались с Евтушенко. Считались и тогда, когда он просил не за себя, а за других. Он помогал (а может, и до сих пор помогает) многим. Каждое исключение из Союза писателей, каждая посадка в тюрьму того или иного диссидента, каждая высылка из страны того или иного неугодного режиму персонажа вызывала возмущенное письмо от Евтушенко. Письма летели в прокуратуру, в Верховный суд, секретарям Союза писателей, в КГБ, в Политбюро. Иногда – да-да! – они помогали, людей освобождали, люди уезжали и чуть ли не первое, что начинали делать на свободе, - всячески ругали Евтушенко.
Подобную «неблагодарность» он воспринимал и воспринимает очень болезненно. Постоянный мотив его разговоров и даже тостов последних лет – мотив предательства. Все, решительно все – от Виктора Некрасова до Иосифа Бродского, от Владимира Войновича до нынешней молодежи, - все, кому он помогал, кого выручал, все его предали, все обливают его грязью, забыв об элементарной человеческой благодарности. Так он говорит.
Возможно, и мне после этой статьи придется услышать от мэтра подобные упреки. Но искренне пытаюсь быть объективным. А объективно Советская власть и Евгений Евтушенко – неразделимы. Как они помогали друг другу, поддерживали друг друга, я скажу несколько ниже, а пока замечу лишь, что для многих отношение к Евтушенко определялось отношением к власти.
В книге Сергея Довлатова есть такой эпизод. Он приходит в нью-йоркскую больницу к серьезно заболевшему Бродскому, рассказывает о событиях в СССР. «Представляете, прошел съезд писателей, и там Евтушенко выступил против колхозов». «Если он против колхозов, - сказал слабым голосом Бродский, не отрывая головы от подушки, - то я – за». Когда в конце восьмидесятых годов Евтушенко приняли в почетные члены Американской академии искусств, Бродский демонстративно, в знак протеста вышел из ее членов.
Бродский утверждал, что Евтушенко был консультантом КГБ во время его высылки из страны. Евтушенко факт своих бесед о Бродском с высшими чинами КГБ (видимо, Ф.Д.Бобковым) не отрицает, однако делает существенную поправку: в КГБ он обратился по своей инициативе – выручать книги, задержанные на Шереметьевской таможне, а разговор о Бродском зашел случайно. Как бы то ни было, именно от Евтушенко Бродский узнал о том, что ему разрешили уехать, и именно Евтушенко передал ему пожелание КГБ сдерживать себя в заграничных выступлениях (что могло бы стать условием возможного возвращения).
На вопрос, служил ли Евтушенко в КГБ (а некоторыми вопрос ставится именно так), я могу с уверенностью ответить: нет. Это слишком уж не отвечало бы его кодексу чести (который у Евтушенко все-таки есть). Но главное, это совершенно не было нужно властям. Им ценен был Евтушенко независимый и беспартийный. Для мелкой работы под рукой всегда были сотни готовых на все писателей. Евтушенко решал задачу более крупную: он был витриной мнимого советского вольномыслия.
Евтушенко однажды рассказал мне совершенно фантастическую историю о том, как он однажды получал зарплату в КГБ. В свое время его женой была, как известно, Белла Ахмадулина, а мать Беллы работала в КГБ, переводчицей. И вот Белле Ахатовне в стародавние времена приходилось по доверенности получать на Лубянке то ли зарплату, то ли пенсию. Однажды Ахмадулина была в отъезде и пошел Евтушенко с доверенностью на себя. Дело происходило в одном из зданий по улице Дзержинского. Касса была оборудована особым образом: в одну охраняемую дверь надо было входить, в другую – выходить, чтобы исключить столкновение носами в одном помещении двух сотрудников. К платежной ведомости прилагался трафарет с прорезью только на одну фамилию (чтобы расписывающийся не видел фамилию соседа). Получив деньги и выйдя из помещения, Евтушенко обнаружил, что забыл там кепку. Рванув обратно мимо опешившего охранника, он обнаружил у окошка одного известного детективного писателя, который в дальнейшем при встречах с особым чувством пожимал ему руку. Как своему.
В погоне за прожекторным лучом Евтушенко метался от поэзии к прозе, от прозы к кинематографу. Помню, как во время съемок фильма «Детский сад» для воспроизведения 1941 года Евтушенко понадобилось зачехлить кремлевские звезды. Комендант Кремля запрещал это сделать – Евтушенко пробил! Он даже стадо коров пропустил через Красную площадь – ему разрешили!
Удивительная энергия, целеустремленность, нерастраченный до сих пор жизненный потенциал, конечно же, помогали ему. А цель в конечном итоге была одна – остаться в круге света. Даже направляя громоподобные письма в прокуратуру и КГБ, Евтушенко не забывал после этого обзванивать иностранных корреспондентов и сообщать им об этом.
То же стремление быть на виду привело его к депутатству. Помните его выступление на первом съезде, когда он предложил закрыть депутатские залы в аэропортах и на вокзалах, чтобы не отрываться от народа? Мне было странно это слышать, так как я прекрасно помнил, что, когда мы с ним ездили в Иркутск и далее на станцию Зима, он пользовался именно депутатскими залами. Не будучи еще, между прочим, никаким депутатом.
На родине, кстати, его встречали как героя. Чтобы он со свитой (в составе которой был и я) долетел до Зимы, в Иркутске с самолета были сняты все пассажиры (под предлогом отмены рейса). Когда открылась дверь самолета на зиминском аэродроме, мы увидели, что вся местная знать, съехавшись на «газиках» и «волгах», уже салютует шампанским. На обратном пути к обычному поезду был прицеплен специальный, необычный, вагон, где в центре стоял громадный круглый стол, специально приспособленный для застолья. Наверное, только секретаря ЦК КПСС могли так встретить местные власти. Я сразу понял, что для них он был не только знаменитым земляком (под боком был В.Распутин, отнюдь не удостаивавшийся таких почестей), он был именно персоной, приближенной к московским верхам. Через него, при случае, можно было и челобитную подать.
Удивительно, но у Евтушенко хватало сил и времени на то, чтобы выполнять самые разные просьбы, хотя от многих, мне кажется, можно было бы уклониться. Его рабочий день – безразмерный, бывало сидишь с ним в компании до двух часов ночи, доползешь домой (я снимал дачу в Переделкино), в семь утра выглянешь в окно – бодрый Евтушенко в лыжной шапочке бежит трусцой, совершает утреннюю пробежку. Дом его постоянно заполнен людьми, телефон не умолкает, делается тысяча дел сразу. Хлопают двери, входят и выходят соседи (Савва Кулиш, Межиров), прислуга, какие-то подозрительные «друзья детства», которых по странной прихоти то приближал, то отдалял от себя Евтушенко, сидят сурового вида южные люди, оказывающиеся на поверку кавказскими писателями.
Однажды во время такого застолья (на Новый год) Евтушенко неожиданно спросил присутствовавшего за столом своего тогдашнего английского тестя (кажется, казначея церковного прихода): «Скажите, вот мы с вами ровесники, но почему у вас такие хорошие зубы, а у меня – нет?» Моих знаний английского языка хватило, чтобы понять ответ: «А это потому, Женя, что через мои уста никогда не выходило ни одного дурного слова».
Когда Евтушенко получил, наконец, Государственную премию СССР (за поэму «Мама и нейтронная бомба»), он всюду говорил, что рассматривает ее как камер-юнкерский мундир. Что означало одно: надо было давать раньше. Но и раньше Родина не забывала его: к пятидесятилетию Евтушенко Андропов, в гроб сходя, наградил его орденом Трудового Красного Знамени.
По собранию сочинений Евгения Евтушенко можно изучать послевоенную историю нашей страны (первое стихотворение было напечатано им еще в 1949 году). Все кампании партии и правительства нашли отражение в его творчестве: от развенчания культа личности до строительства КамАЗа, от торжеств по поводу ленинских, космических, революционных и других юбилеев до насаждаемой горбачевской гласности под лозунгом «больше социализма», от надуманной пропагандистской кампании против «нейтронной бомбы» до борьбы с расхитителями социалистической собственности. Назвать ли его «чутким барометром времени» или упрекнуть в конъюнктурности? Думаю, истина лежит где-то посредине.
В конце концов не каждый в 1990 году, когда даже Феликс Кузнецов уже стал антикоммунистом, - не каждый рискнул бы опубликовать такие строки: «Революция наша – Октябрьской, рожденная в лагере, дочка, завещания Ленина не доведенная перышком выпавшим строчка». Изменило чувство реальности? Или продемонстрирована стойкость убеждений?
Евгений Сидоров, думая, что делает комплимент, точно заметил: «Бунт» (примечательные кавычки! – А.М.) Евтушенко всегда направлен не на разрушение, а на упрочение социальных и духовных ценностей нового мира, певцом которого он себя ощущает и которому верно служит. Это ангажированный социализмом поэт…» Это так: не было у нас в стране (во всяком случае, в 60-70-е годы) поэта, столь много сделавшего для укрепления социалистического строя, как Евтушенко. Конечно, были тысячи и тысячи более ревностных защитников «социалистических ценностей». Но по действительной отдаче, по силе влияния – равных не было. Им просто не верили. А Евтушенко, с его популярностью и авторитетом, с постоянной «фигой в кармане», был пропагандистом не менее действенным, чем «Правда» с «Известиями».
Помню, как на одной из летучек у нас в редакции «Литературной газеты» А.Б.Чаковский однажды сказал: «У меня был Евтушенко, принес стихи. Я ему сказал: Женя, у вас семьдесят процентов – антисоветские, а тридцать – просоветские. Когда все будет наоборот, я вас напечатаю. Тридцать процентов антисоветчины мы вам позволим».
Самое удивительное, что Евтушенко безропотно следовал замечаниям Чаковского – менял пропорцию. Вообще его готовность править свои тексты по замечаниям даже ничтожных по своему умственному развитию людей была странной. За четыре года в «Литгазете» я повидал всяких авторов. «Гибкость» (так это называлось у литначальников) Евтушенко не знала себе равных среди писателей с именем.
Однажды он принес в редакцию стихотворение «Фанаты». Был 1984 год – первый всплеск футбольных страстей, когда болельщики «Спартака» побивали болельщиков «Динамо» (и наоборот), устраивали уличные беспорядки, переворачивали троллейбусы и т.п. Ю.Щехочихин, а следом и Евг.Евтушенко усмотрели в этом стихийном движении зарождавшийся фашизм. Хотя слово это не называлось. Более того – старательно вычеркивалось бдительными редакторами из статьи первого и стихов второго.
У меня сохранились не только все черновики этого стихотворения, переданные мне поэтом (один из них на обратной стороне счета за проживание в гостинице «Клэридж» в Буэнос-Айресе), но и рукопись с пометками А.Чаковского и его зама Е.Кривицкого. В первом же четверостишии Евтушенко проводил параллель между фанатиками-сталинистами (его излюбленная тема) и нынешними фанатиками-болельщиками: «они, в защитных френчах, в габардине, блю-джинсовых фанатов породили». Параллель не понравилась руководству «Литгазеты». Евтушенко «смягчает», зашифровывает: «они, в надменных шляпах, в габардине…» Уже непонятно, кто это – «они»…
Далее выкорчевываются все сравнения с «гитлерюгенд»: «идут с футбола, построясь в роты, лжепатриоты – спортпатриоты». Вымарано. Стало: «Как жалко сводят друг с другом счеты лжепатриоты – спортпатриоты…» Стало хуже.
«Идут блюджинсовые фанаты. В руках – невидимые гранаты». Вычеркнуто. Евтушенко меняет: «Идут фанаты с футбола строем. Подложно мужество быть лжегероем». Непонятно.
«Их крик и хлопанье: «Спартак-Спартак!» Как пулеметное: «Так-так-так-так…» Не устраивает начальство. Евтушенко оставляет одну строчку: «Рев богатырский: «Спартак! Спартак!», а потом, опираясь на неказистую рифму «Спартак – Пастернак», притягивает за уши к футбольной теме Бориса Леонидовича, до которого, как он считает, нет дела фанатам (а также до Баратынского и Бетховена – подбор странный).
Наконец, ключевой тезис: «На шапках, шарфиках цвета различные, а вот попахивают коричнево». Вымарывается. Новый вариант: «На шапках, шарфиках цвета командные, но это братство – оно обманное».
Итак, то, ради чего написано стихотворение, из него уходит. Зачем же тогда вообще его публиковать? Боюсь, Евгений Александрович не смог бы ответить на этот вопрос. А может, ответил бы своей же строкой: «Бросаю слова на ветер. Не жалко, пускай пропадают».
Слов, брошенных на ветер, слов суетных, пустых, сиюминутных у Евгения Евтушенко было предостаточно. Но если их положить на одну чашу весов, а на другую поместить стихи, ставшие событиями политической жизни, нашедшие широкий общественный отклик, вторая чаша, конечно же, перевесит.
Таких стихотворений-событий можно было бы назвать немало. «Наследники Сталина», «Бабий Яр», «Хотят ли русские войны» - это, как говорится, самое-самое.
Моему приятелю, историку литературы, позарез надо было определить точную дату первого публичного исполнения стихотворения «Бабий Яр». Никто этого не помнил, даже сам Евтушенко (вообще-то говоря, обладающий феноменальной памятью, «почти электронной», как заметил А.Межиров). Но я где-то услышал, что, когда это произошло, стихотворение произвело такое впечатление на публику Политехнического музея, что многие плакали, а у присутствовавшей в зале Галины Волчек (театр «Современник») начались родовые схватки, и ее увезли в роддом. Оставалось только узнать дату рождения ее сына Дениса Евстигнеева – и на яркой страничке истории нашей литературы можно было ставить дату.
Особенно захлестнула Евтушенко народная любовь в период гонений – после 8 марта 1963 года, когда Н.С.Хрущев выступил со своей знаменитой речью на встрече с художественной интеллигенцией. Началась жуткая ежедневная (без преувеличения) травля в газетах и всюду, где только можно. Евтушенко закрылся в своей квартире в Амбулаторном переулке и боялся выйти на улицу. Еду ему приносила Зинаида Ермолаевна. Она рассказывал мне, что когда пришла в первый раз, то обнаружила, что вся лестница, с первого этажа до шестого, была занята людьми, явившимися, как выяснилось, охранять поэта. Причем многие даже приехали из других городов. Они считали, что после того, как в газетах ежедневно и на разных полосах поэта называют предателем, его непременно должны были арестовать. Когда же по «Голосу Америки» передали, что он покончил жизнь самоубийством, внизу собралась такая толпа, что по просьбе участкового милиционера тридцатилетней знаменитости пришлось неоднократно выходить на балкон, чтобы люди могли убедиться, что он жив и здоров. В газетах публиковались подборки возмущенных писем трудящихся, а поэт в это время буквально тонул во всенародной любви.
Тогда, кстати, были заложены основы заграничной известности Евтушенко. И хотя гонения оказались краткосрочными (на встречу ближайшего Нового года Евтушенко с женой Галиной были приглашены в Кремль, после чего отправились в длительную зарубежную командировку – в США), иностранная общественность десятилетиями была свято убеждена, что имеет дело с оппозиционером, если не сказать диссидентом. Легкость, с которой Евтушенко выезжал за рубеж, условия, в которых протекал его быт, роскошные, недоступные простому смертному квартиры, в которых он проживал, государственная дача, незамедлительно ему предоставленная в Переделкине, - все это почему-то не смущало многочисленных зарубежных друзей Евтушенко. А главное, не смущало его самого.
Сейчас, когда вместе с семьей Евгений Евтушенко практически переехал за океан, преподает в американских университетах, я не спешу упрекать ни гостеприимных хозяев, ни его самого. Конечно, детей надо поставить на ноги. Конечно, заработать что-либо в России поэту сегодня труднее, чем вчера. Конечно, в штате Оклахома жить во всех отношениях безопаснее, чем в Москве. Конечно, есть здесь обиды, через которые трудно перешагнуть. Все этотак. Но как быть с этим: «Поэта вне народа нет»?
Прожекторный луч убежал от него. Но вот что должно утешать нашего героя: в этом луче никакого иного поэта нет. И не будет.
Евгений Евтушенко был и остался самым знаменитым поэтом послевоенных десятилетий, как бы мы к нему ни относились. Какой бы ценой это ни было достигнуто.
Это уже факт.

Интересовался в архиве степенью секретности документов о своей деятельности и был разочарован

Очень своевременный поэт

Как Евгению Евтушенко удавалось иметь репутацию самого свободомыслящего поэта в СССР, не теряя расположения партии и правительства? Ответить на этот вопрос с помощью архивных документов попытался обозреватель "Власти" Евгений Жирнов.

"Мы с Филиппом решили поговорить с Евтушенко на квартире"

Однажды я брал интервью у бывшего председателя КГБ Виктора Чебрикова. Тот жаловался, что после краха СССР в стране резко изменились взгляды на госбезопасность. Тревожился, что продолжается начавшаяся еще в перестройку кампания против агентуры КГБ. Рассказывал, как в 70-80-е годы многие ученые, писатели и художники сами шли в КГБ за помощью. И обижался, что те, кому тогда удалось помочь, теперь рассказывают, как их притесняли. Почему-то особенно сильно Чебриков обижался на Евгения Евтушенко. Мол, объявил себя диссидентом, уехал в Америку. "Неприятный очень человек,– заметил Чебриков и неожиданно рассказал, что встречался с поэтом вместе с главой идеологического управления КГБ Филиппом Бобковым.– Мы как-то с Филиппом решили поговорить с Евтушенко на квартире. Но я почувствовал, что мое присутствие ему не нравится. Он кипятился, дергался, и разговора не получилось".

Собственно, никаких выводов из этой истории не следовало. Чебриков не стал уточнять, зачем они встречались с Евтушенко,– повод для встречи мог быть совершенно не связанным с деятельностью ведомства Бобкова.

Однако спустя примерно год после этого разговора были изданы воспоминания генерала госбезопасности Судоплатова, где об отношениях Евтушенко и КГБ в 60-е годы говорилось буквально следующее:

"Идеологическое управление КГБ заинтересовалось опытом работы моей жены с творческой интеллигенцией в 30-е годы. Бывшие слушатели школы НКВД, которых она обучала основам привлечения агентуры, и подполковник Рябов проконсультировались с ней, как использовать популярность, связи и знакомства Евгения Евтушенко в оперативных целях и во внешнеполитической пропаганде. Жена предложила установить с ним дружеские конфиденциальные контакты, ни в коем случае не вербовать его в качестве осведомителя, а направить в сопровождении Рябова на Всемирный фестиваль молодежи и студентов в Финляндию. После поездки Евтушенко стал активным сторонником "новых коммунистических идей", которые проводил в жизнь Хрущев".

Воспоминания об этой поездке можно найти в мемуарах самого Евтушенко. Поэт рассказывает о близком общении с некой "калифорниечкой" и о других, как тогда говорилось, нарушениях правил поведения советского человека за границей: "От пристани, где мы жили на теплоходе "Грузия", в пахнущую пожаром ночь то и дело уносились советские автомобили, набитые спортсменами и агентами КГБ. Покидать борт теплохода было строжайше запрещено, однако мне удалось улизнуть. На берегу меня ждала моя калифорниечка..."

В те времена за подобными нарушениями обычно следовала немедленная встреча с родиной с последующим запрещением покидать ее пределы на долгие годы, если не навсегда. К примеру, Рудольфа Нуриева, во время гастролей во Франции покидавшего без разрешения гостиницу, пытались отправить в Москву, но он бежал от сопровождающих в аэропорту. Евтушенко избежал подобной участи. Несмотря на обилие стукачей в делегации, КГБ не заметил его исчезновений. А офицер КГБ, безуспешно пытавшийся завербовать поэта в 1957 году и оказавшийся в составе советской делегации на фестивале в Хельсинки, сказал, как пишет Евтушенко: "В общем, если я смогу быть вам когда-то полезным, мало ли что случится, вот на случай мой телефон".

Конечно, из любых правил бывают исключения. Да и офицер КГБ мог оказаться искренним почитателем поэтического таланта Евтушенко. ("Впоследствии,– писал поэт в своих воспоминаниях,– не всегда, но несколько раз он оказывал помощь, когда я вынужден был звонить по поводу диссидентов и отказников. Сам он никогда мне не звонил и ничего никогда не просил".) Но вот что интересно. Некоторое время назад в бывшем партийном архиве мне рассказали о визите к ним Евгения Александровича. Он интересовался степенью сохранности и секретности документов о своей жизни и деятельности. И, как мне говорили, он выглядел разочарованным, узнав, что, приложив некоторые усилия, можно сформировать достаточно полную историю его жизни в документах. Он пообещал заказать поиск документов о себе, но в архиве больше не появлялся.

Документы действительно были крайне интересными. Если верить им, 1957 год, когда, как писал Евтушенко, его безуспешно пытались завербовать, стал переломным в жизни поэта – в тот год его выгнали из Литинститута. Однако затем неприятности стали неизменно проскальзывать мимо него. Особенно характерной была история со стихотворением "Бабий Яр", опубликованном в "Литературной газете" в 1961 году.

Идеологические службы ЦК тогда докладывали руководству партии:

"Считаем необходимым доложить ЦК КПСС о публикации в "Литературной газете" (от 19 сентября с. г.) идейно ошибочного стихотворения Е. Евтушенко "Бабий Яр".

Вспоминая о массовых убийствах евреев в Бабьем Яру, Евтушенко видит в этом только одно из проявлений векового гонения и преследования еврейского народа, совершенно умалчивая о том, что именно фашизм, являющийся порождением и орудием реакционной буржуазии, был виновником не только кровавых злодеяний в Бабьем Яру, но и истребления миллионов людей других национальностей.

В стихотворении вообще нет ни слова о фашистах, но зато говорится о русском народе, от имени которого проводились антисемитами еврейские погромы. Вместо того чтобы возбуждать ненависть к фашизму и возрождающейся фашистской идеологии в Западной Германии, Евтушенко идет по линии надуманных, исторически фальшивых параллелей и двусмысленных намеков. И хотя он делает оговорку, что "русский народ по сущности интернационален", стихотворение является двусмысленным от начала и до конца...

Е. Евтушенко провозглашает себя – русского поэта – защитником многострадального еврейского народа, борцом против современного антисемитизма, готовым пострадать за евреев. В заключение говорится, что только тогда победно прогремит "Интернационал", когда "навеки похоронен будет последний на земле антисемит"...

Направленное на разжигание националистических предрассудков, оскорбительное для памяти советских людей, погибших в борьбе с фашизмом, стихотворение Евтушенко объективно имеет провокационный характер. Публикацию его следует считать грубой политической ошибкой "Литературной газеты"".

Мне удалось найти решение секретариата ЦК КПСС по этому делу. Редактору "Литературной газеты" В. Косолапову, опубликовавшему стихотворение, объявили выговор. Правлению Союза писателей СССР поручили провести чистку редколлегии газеты. А вот пункт "Поручить ЦК ВЛКСМ обсудить вопрос о поведении комсомольца т. Евтушенко" из решения кто-то из секретарей ЦК вычеркнул.

Возможно, дело было лишь в удивительной идейной гибкости поэта. Когда тот же "Бабий Яр" раскритиковал в декабре 1962 года Хрущев, Евтушенко мгновенно переработал стихотворение и рассказал об этом на расширенном заседании идеологической комиссии при ЦК КПСС:

"Я вернулся домой и заново перечитал это стихотворение, заново продумал все высказывания Никиты Сергеевича, и именно потому, что они были глубоко дружеские. Я, пересмотрев это стихотворение, увидел, что некоторые строфы этого стихотворения субъективно правильны, но требуют какого-то разъяснения, какого-то дополнения в других строфах. Я просто счел своим моральным долгом не спать всю ночь и работать над стихотворением. Это было сделано не потому, что мне сказали, мне дали указание, никто меня не заставлял прикасаться к этому стихотворению. Это было моим глубоким убеждением".

Видимо, в ту пору таким же искренним и глубоким было отвращение Евтушенко к западной прессе и инакомыслию. На том же совещании он говорил: "Многие представители западной прессы, эти проститутки капитализма, пытаются очернить советскую молодежь, пытаются изобразить советскую молодежь детьми, которые якобы выступают против отцов... Сколько бы они ни старались представить нас как людей, якобы при помощи эзоповского языка, при помощи других методов нападающих на то святое, что у нас было в прошлом, это им не удастся. Есть подонки, есть подонки вроде Есенина-Вольпина, сочинившего эту грязную отвратительную книжечку (Александр Есенин-Вольпин, сын поэта Сергея Есенина, один из основателей правозащитного движения в СССР. Речь идет о его книге "Весенний лист", изданной в Лондоне в 1961 году.– "Власть"). После того как мне подсунули под дверь в Лондоне эту книжку, я смыл руки мылом, и мне все казалось, что исходит гнилостный запах этой книжки. Есть подонки, привлекающие к себе глупых, заблуждающихся парней, которые издают книжки вроде "Синтаксиса" (нелегального журнала, выходившего в Москве в 1959-1960 годах; с 1978 года журнал с таким же названием издавался в Париже Марией Розановой и Андреем Синявским.– "Власть")..."

Вскоре идейно близкий партии поэт удостаивается невиданной чести – он становится специальным корреспондентом "Правды" на Кубе и издается огромными тиражами. Бюро пропаганды при Союзе писателей устраивает его бесчисленные встречи с читателями. Ему прощают практически все, за что любого другого писателя немедленно подвергли бы санкциям со стороны Союза писателей, КГБ и ЦК. В справке, подготовленной отделом культуры ЦК для Брежнева, говорилось: "Во время последней поездки по странам Латинской Америки он просрочил время пребывания за границей и совершил самовольный заезд в США". Но дальше нравоучительных бесед с Евтушенко дело не заходило.

"Евгению Евтушенко рот не заткнут!"

В мемуарах Евтушенко писал о 1968 годе: "Наши танки, входящие в Прагу, словно захрустели гусеницами по моему позвоночнику, и, потеряв от стыда и позора инстинкт самосохранения, я написал телеграмму Брежневу с протестом против советских танков".

Председатель КГБ Андропов позднее докладывал в ЦК о "политически безответственном поведении поэта Е. Евтушенко": "Особо резонирующим среди общественности явилось провокационное обращение Евтушенко в адрес руководителей партии и правительства по чехословацкому вопросу. Примечательно, что текст обращения буквально через несколько дней оказался за рубежом, был передан радиостанциями Би-би-си, "Голос Америки" и опубликован в газетах "Нью-Йорк таймс", "Вашингтон пост" и других.

Тенденциозное отношение к развитию событий в ЧССР проявлялось у Евтушенко и ранее. В сентябре 1968 года в разговорах с участниками юбилея Николоза Бараташвили в Тбилиси он критиковал внутреннюю и внешнюю политику СССР, считая ввод союзных войск актом насилия над независимым государством, а наши действия в Чехословакии "недостойными". Прикрываясь рассуждениями о "гражданском долге", Евтушенко искал поддержки своей позиции у представителей грузинской интеллигенции, а несколько позже в Москве, отстаивая ее перед руководителями драматического театра на Малой Бронной, заявлял: "Евгению Евтушенко рот не заткнут! Я буду кричать о том, как поступили с маленькой прекрасной Чехословакией"".

Кроме того, Андропов утверждал, что "поступки Евтушенко в известной степени инспирируются нашими идеологическими противниками, которые, оценивая его "позицию" по ряду вопросов, в определенных ситуациях пытаются поднять Евтушенко на щит и превратить его в своеобразный пример политической оппозиции в нашей стране".

Шеф КГБ писал, что Запад использует тягу поэта к материальным выгодам: "Евтушенко в обход существующих правил устанавливает связи с зарубежными издателями. Об этом, в частности, свидетельствует письмо, направленное им в августе 1968 года в Рим Жерардо Кассини, в котором Евтушенко предлагает издать сборник своих стихотворений. Обращаясь к издателю, он указывает: "Когда книга выйдет в Италии, я могу приехать туда и выступить в больших аудиториях с целью рекламы книги. Италия – единственная страна, где я еще не имею постоянного издателя. Если мы издадим эту книгу – будем большими друзьями... Сообщите мне о количестве денег, которые я мог бы получить в качестве аванса"".

Вот что здесь странно: никаких мер воздействия Андропов не предложил. Более того. В марте 1969 года, когда шумиха вокруг поступков Евтушенко еще не улеглась, поэту, который выступил против линии партии и правительства, вручили орден "Знак Почета". Как удалось установить, награждение особо не афишировалось: оно прошло не публично, в Георгиевском зале Большого Кремлевского дворца, где обычно проходили такие церемонии, а в кабинете зампреда президиума Верховного совета СССР Искандерова.

Возможно, и здесь сыграла роль исключительная гибкость Евтушенко, который, согрешив перед партией, всегда находил способ загладить вину. В день вручения ордена он передал главному идеологу партии Суслову стихотворение на злобу дня – о боях с китайцами за остров Даманский – и следующее письмо, которое сохранилось в партийном архиве и о котором поэт нигде не упоминает:

"Зная всю Вашу занятость, тем не менее прошу Вас ознакомиться с прилагаемым мною стихотворением "На красном снегу уссурийском", родившимся в это тревожное для всех советских людей время. Стихотворение это, по-моему, нужно нашим читателям.

Обращение к Вам вызвано тем, что в последнее время я встречаю серьезные затруднения в публикации своих стихов, как бы патриотичны они ни были.

Прошу оказать Ваше содействие в публикации этого стихотворении на страницах "Правды" или "Известий"".

Стихотворение неделю спустя по указанию Суслова опубликовали в "Литературной газете".

Однако не исключено и то, что Евтушенко-оппозиционер был нужен советской власти. Естественно, как оппозиционер легальный и управляемый. Но за железным занавесом в его оппозиционность после демарша с Чехословакией верили далеко не все. В Оксфорде, например, где Евтушенко осенью 1968 года собирались избрать профессором поэзии, его кандидатура была отклонена за принадлежность к официальной советской литературе. Репутацию диссидента надо было спасать. И вскоре после тихого вручения ордена последовал очередной демарш Евтушенко.

"Выступая 31 марта,– говорилось в решении секретариата СП РСФСР,– на отчетно-выборном собрании московских писателей по кандидатурам в состав Правления, тов. Евтушенко выступил с отводом кандидатуры Шолохова М. А., выдвигая в противовес этой кандидатуре членов СП, подписавших заявления по делу Синявского и по делу Гинзбурга, Добровольского и др.".

В диссидентство Евтушенко не верили и многие советские писатели. Например, когда обсуждался вопрос о закрытии ему выезда за границу, поэт Михаил Луконин попросил записать свое особое мнение: "Тов. Луконин М. К. считает, что независимо от нашей позиции вопрос о поездке Евтушенко за рубеж будет положительно решен в других инстанциях, и поэтому он "не хочет оставаться в дураках"".

Буквально через несколько дней c Евтушенко случилась новая метаморфоза. В апреле 1969 года он написал обширное письмо Брежневу с просьбой о помощи, которое мне удалось найти в архиве:

"Обращаюсь к Вам не только как к Генеральному Секретарю нашей Партии, но и как к человеку, который – как я это знаю – любит стихи.

Я понимаю, что Вы очень заняты – особенно в это напряженное время,– но тем не менее вынужден к Вам обратиться в связи с тяжелейшей жизненной ситуацией, в какой я оказался.

Я работаю в поэзии уже почти двадцать лет. За это время я выпустил более десятка книг, не раз защищал честь советской литературы за рубежом нашей Родины, был спецкором "Правды", являюсь членом редколлегии журнала "Юность", членом Советского Комитета Защиты Мира, удостоен высокой правительственной награды. На мои стихи создано много песен, получивших признание народа, среди них: "Хотят ли русские войны", "Пока убийцы ходят по земле", "Вальс о вальсе", "Бежит река", "Не спеши", "А снег идет", "Коммунары не будут рабами", "Идут белые снеги" и другие. На мои стихи композитором Д. Шостаковичем написаны 13-я симфония и поэма для хора "Казнь Степана Разина", удостоенная государственной премии. Стихи мои переводились более чем на шестьдесят языков.

И, положа руку на сердце, я с чистой совестью могу сказать, что кое-что я сделал для нашей Родины.

Я встречал и встречаю самое теплое отношение к моей работе со стороны моих многочисленных читателей – рабочих, колхозников, студенчества, интеллигенции. Однако есть люди, которые упрямо не желают объективно оценить мой труд и мешают мне работать на благо народа. Эти люди, цепляясь за частности, пытаются зачеркнуть мое творчество вообще и искусственно создают вокруг меня чуждый мне ореол "опальности"..."

"Именитый чекист связался с именитым поэтом напрямую"

Брежнев не ответил ни на это, ни на следующее письмо Евтушенко. Ему закрыли выезды за рубеж, ограничили тиражи книг, перестали платить за публичные выступления. Теперь его страдания от советской власти стали практически натуральными. Правда, длились они сравнительно недолго – столько, сколько понадобилось, чтобы образ легального оппозиционера окончательно сформировался. Сам Евтушенко в интервью немецкому "Штерну" в 1979 году сформулировал это так:

"Когда хотят меня задеть, то мои отдельные стихи могут толковать так, что я являюсь врагом социализма. Другие, наоборот, могут толковать так, что я защитник социализма и даже догматик. И то и другое ошибочно. Социализм в нашей стране – это реальность, и я пытаюсь изображать эту реальность без приукрашивания наших трагических ошибок и без боготворения наших побед".

Он снова ездил по миру, причем пытался попасть даже в те страны, с которыми у СССР либо вовсе не существовало отношений, как с Израилем, либо отношения находились на нулевом уровне, как с Китаем. Прося китайцев пригласить его к себе, он пытался добиться разрешения подольше посмотреть страну и поговорить с ее главой Дэн Сяопином, причем, как настаивал Евтушенко, "беседа должна быть откровенной".

Видимо, польза, которую поэт приносил СССР, была куда больше вреда от его мелких прегрешений. И ему вновь прощали выходки, которые не дозволялись больше никому. А в 1983 году, когда партию и государство возглавлял Андропов, Евтушенко в связи с 50-летием был награжден орденом Трудового Красного Знамени.

К тому времени о его особых отношениях с КГБ говорили и в литературной среде, и на Лубянке. Недавно были опубликованы воспоминания бывшего сотрудника идеологической контрразведки Сергея Турбина о том, как вносилась правка в поэму Евтушенко "Фуку!". Сначала предложения о поправках передавалось поэту с Лубянки через редакцию журнала "Новый мир". Но тот вел себя вызывающе.

"Евтушенко, отдыхавший в то время в Сочи, возмутился и заявил, что, если "цензоры в погонах" попробуют скорректировать его авторское право, он "поднимет скандал на весь мир". Эта реакция по цепочке была доведена до зампреда Бобкова. "Ах так! – возмутился, в свою очередь, Филипп Денисович.– Тогда передайте ему, что, если поэма выйдет в неизмененном виде, КГБ выступит со специальным заявлением!" Снова заработала цепочка. Но тут неожиданно руководство приказало мне приостановить участившиеся визиты в "Новый мир". Выяснилось, что именитый чекист связался с именитым поэтом по телефону напрямую, и был найден компромисс".

До получения премии "за способность донести вечные темы средствами литературы до молодого поколения" Евгению Евтушенко оставалось еще долгих двадцать лет. [...]

Мы переходим к ситцевому сезону русской поэзии. Сначала шел, конечно, богатый и аристократический бархатный сезон Серебряного века. Великие: Пушкин, Тютчев (если кто не в журнале, то это не значит, что его в Храме нет; иногда жизнь гения не укладывается в триллер или драму, необходимые для пущей художественности; но биографии забываются, а стихи остаются). «Большая шестерка»: Блок, Мандельштам, Пастернак, Гумилев, Ахматова, Цветаева. Волошин и последние обрезки бархата: Окуджава, Высоцкий, Галич. По словам нашего сегодняшнего героя Евгения Евтушенко, последний великий из бархата прошедших веков — это И. Бродский. Будет и шелковый сезон: Бальмонт, Багрицкий, Наталья Горбаневская и Ирина Ратушинская, Некрасов, Эренбург, Юрий Левитанский.

А потом наступил ситцевый сезон — для всех, для тех, кто попроще, и там по справедливости оказались и Сельвинский, и Светлов, и Межиров, и Ошанин. По два-три стихотворения с каждого, иногда — одно, как у Межирова и Ошанина. А другие выпали вообще. Антокольский вложился одним стихом, а от многих останется память такого рода: этот пожалел Цветаеву и Мура, тот (С. Щипачев) заступился за Евтушенко. Из всего ситцевого сезона, куда, конечно, мы отправим и Маяковского, в наш Храм войдут (и не украдкой, а с шумом, блеском и юношеской бравадой) Андрей Вознесенский и Евгений Евтушенко. Ну и что, что ситцевый сезон. Ситцевый сезон, Политехнический, Лужники, сарафанное радио… Мы тоже не бог весть какие аристократы, ни бархата, ни шелка мы не застали. В колясках не катывали, с кружевными зонтиками не ходили и даже персонажи «Дамы с собачкой» для нас — неслыханный шик и роскошь: и по средствам, и по костюмам, и по занятиям. А мы ездили в Коктебель в поездах и в задрипанных «москвичонках» («мерседетых шестисосах»), топали в Лягушачью бухту, валялись на диком пляже. И даже в Литфонд к Марье Волошиной нас не пускали, как пускали Женю и Андрюшу. Мы пели под гитару у мыса Хамелеон, клали камушки на могилу Макса Волошина и лакали дешевую продукцию винсовхоза «Коктебель». Так что мы не гордые.

Демон на договоре

Что делать Евгению Евтушенко в нашем Храме — не нам решать. Он его ярко раскрасит, распишет да еще и Пикассо с Шагалом пригласит. Они бесплатно нарисуют по картиночке. Он организует экскурсии, он пригласит «битлов», даже и покойных, и те споют на пороге; он поставит фильм о Храме и сам в нем сыграет, а потом начнет по России и по Европе с США лекции про наш Храм читать. Его только пусти под лавочку — а он сразу все лавочки займет. Но Евтушенко — честный человек, на место Блока или Бродского не сядет. Так что мне он по душе.

Евтушенко — классический шестидесятник. Уж он-то точно редкий, невиданный мичуринский вариант социалиста с человеческим лицом, хотя ничего толком ни про капитализм, ни про социализм Евгений Александрович не понял, даже проживая в США. Он искренне считает, что в Швеции и Норвегии — социализм. Но живет почему-то в Штатах, и это было бы ханжеством и чистой демагогией, не будь он поэтом. А поэтам знать про экономику необязательно, пусть себе считают, что булки растут на деревьях и творог добывают из вареников.

Евгений Евтушенко — хороший человек, хотя и очень суетный, он сделал стране много добра в самые страшные годы, а уехал от нас только в 1991-м, когда шестидесятники и социалисты с человеческим лицом уже утратили свое всемирно-историческое значение и вместо них в ряды встали западники и рыночники, антисоветчики и либералы.

Про Евтушенко говорили много плохого, вплоть до того, что он был агентом КГБ. Нет, не был, это клевета по неопытности. Он был смел до отчаянности, но ездил по белу свету, жил шумно и широко, получил (выбил блефом) шикарную квартиру в доме на набережной (не на той, так на другой), даже Никсона он там принимал. Но подлостей он не делал и ничем за эти блага не платил. Ничем, что было бы лицемерием, жестокостью, согласием на аресты собратьев по ремеслу. Даже диссидентам он жертвовал свои старые рубашки, а они были мало поношенные и нарядные. И если поэт Евтушенко попросит у культурного или богатого россиянина булку или вареник, то моя просьба: дать и даже помазать икрой. Заслужил. Он и сейчас то в нетопленном зале выступит, как в Туле, то выставку из своих личных картин в Переделкине откроет (все — дары великих мастеров). В этом году, в июле, ему стукнет 80 лет. Есть живой классик, «клаша» (по Войновичу), и давайте ему сделаем какое-нибудь добро в порядке алаверды.

А секрет его хорошей жизни при советской власти прост. Помните, был такой забытый доперестроечный роман «Альтист Данилов»? Давно воды времени смыли автора и шпильки, актуальные только в то время, осталась интрига. Данилов служил на Земле демоном на договоре и обязан был творить Зло. Но стал делать Добро. За что его поставили перед демоническим Политбюро и хотели лишить сущности, а память вытоптать, но за него заступился тамошний генсек Бык, то ли Голубой, то ли Белый, которому он невзначай почесал спинку, чего никто никогда не делал. И его наказали условно.

Евгений Евтушенко считался у Софьи Власьевны поэтом на договоре и вроде бы договор соблюдал: не был антисоветчиком, уважал Буденного, героев войны, Че Гевару и Фиделя, выступал против вьетнамской войны, мягко критиковал Америку, братаясь с ее студентами и поэтами. Он не выступал против Ленина (только против Сталина), не был штатным диссидентом, верил в социализм, не требовал ни роспуска СССР, ни пересмотра роли и значения (и даже сущности) Победы 1945 года, как Гроссман и Владимов. И все — искренне. Просто, видя несправедливость и жестокость, кидался в бой (Чехословакия,1968-й; процесс Даниэля и Синявского; расправа над Бродским; участь Солженицына). Но он не перешел роковой, пограничной черты, как Галич, Владимов, Бродский. В стихах переходил, но стихи не поняли. Не умели читать между строк. Или боялись прочесть? Когда нет политических заявлений, выхода из рядов СП (совписов), обращений к Конгрессу США — можно пропустить мимо ушей. Пожурить. Преследовать, делать окончательным врагом, выгонять, сажать столь известного поэта с такой коммуникабельностью — себе дороже. Это понял даже Андропов. Из-за Евтушенко Папа Римский + все литераторы и художники Запада организовали бы против СССР крестовый поход.

Это, конечно, компромат. Солженицын, Владимов, Аксенов, Войнович, Галич — чужие. Евтушенко с натяжкой сходил за «своего». Но ведь за «своих» сходили и Высоцкий, и Окуджава, и Левитанский, и Булгаков, и Пастернак до рокового голосования об исключении из СП. Так что не побрезгуем и Евтушенко. Все мы родом с советской помойки, кто опоздал родиться в Серебряном веке, и мало кому удалось отмыться добела.

Homo huligаnus

Родился Женя в 1932 году, то ли на станции Зима, то ли в Нижнеудинске. Родители были геологи, Александр Рудольфович Гангнус и Зинаида Ермолаевна Евтушенко. Отец писал стихи, мать стала потом актрисой. С отцом Жени она развелась, но он всегда помогал сыну. Школу в Марьиной роще Женя не закончил. Его исключили за поджог, думая, что двоечник Евтушенко «имел основания». Но поджег другой ученик, а свалили все на Женю. Еще при Сталине он задал на уроке крамольный вопрос насчет песенки «С песнями, борясь и побеждая, наш отряд за Сталиным идет». Женя спросил: «А с песнями зачем бороться?» Он не понял, где запятая. Учительница побелела, сказала, что у него жар, что надо идти домой, и умоляла класс сохранить все в тайне. Такое было время. Потом пионер Женя на сборе, где все клялись, что вынесут пытки не хуже молодогвардейцев, честно сказал, что за себя не ручается. Скандал! Так что хорошо, что он вылетел из школы, слишком прямой был мальчик, до оттепели мог бы не дожить. Сталинские соколы договоров с поэтами не заключали и их не соблюдали.

Отец пристроил его на Алтай, в геологическую партию. Там он впервые познал любовь с пасечницей-вдовой. Об этом у него есть целомудренное стихотворение, тогда считавшееся «жестким порно». Романы Женя крутил и потом, но был на редкость чистым в любви. И здесь он был поэт и идеалист. Никакого цинизма.

В Литературный институт он был принят без аттестата зрелости, учился с 1952-го по 1957 год. Это восхитили мэтров первые слабые его стихи (в том числе и хвалебные в адрес Сталина) из сборника «Разведчики грядущего», которого стыдился сам автор. И тогда же его на ура (плохо дело было в те годы с поэтическими талантами) приняли в Союз совписов. Из Литинститута его выгнали без диплома (потом уже поднесли диплом, как подарок к пенсии, в новые времена). А за что выгнали? За поддержку романа Дудинцева «Не хлебом единым».

Но вот грянула оттепель, и Евгений читает свои стихи в Политехническом вместе с Андреем Вознесенским, Робертом Рождественским, первой своей женой, прекрасной Беллой Ахмадулиной, Булатом Окуджавой, который еще и поет. Помните эпизод в «Заставе Ильича»? Там Евтушенко читает свои стихи в Политехе. Он бредит Маяковским и всячески «косит» под него, и, по-моему, зря. На совести у Евтушенко нет таких грехов, как у отчаянного большевика Маяковского; как человек он намного лучше и сделал много добра (в отличие от Маяковского, который не спасал жертв чекистов). Да и как поэт он явно сильнее.

Оттепель замерзла под ногами у поэта, но еще раньше он успел поспасать от Хрущева Эрнста Неизвестного, будущего творца черно-золотого памятника генсеку. Хрущев стучал по столу на скульптора, Евтушенко стучал на генсека и даже обозвал его канонические портреты «портретами идиота». Хрущев оставил в покое Неизвестного и защищал Евтушенко, пока его самого не убрали. А потом он бился за Бродского и простил ему неприязнь и даже то, что гений помешал «ситцевому поэту» выступить в американском университете и получить 100 баксов. Бродский не мог понять, почему поэт советует поэту уехать по рекомендации КГБ. Эта «смычка» с «органами» была частью договора, и замученный, больной, разлученный с родителями Бродский слишком уж отличался от веселого и благополучного эпикурейца Евтушенко. Хитрил ли наш поэт, не переходя черту? Я думаю, что нет. Он не мог ее перейти, он был слишком левый и советский для этого, не было у него такого потенциала. И выпускали его, зная, что не попросит он политического убежища, вернется. И то, что Евтушенко обозвал оставшегося в Англии Анатолия Кузнецова Урией Гипом, причем не в кулуарах, а на каком-то писательском съезде, — может, это самый страшный его грех. Кузнецов написал в Англии и напечатал (и сейчас это пришло к нам) такую правду о Бабьем Яре и о войне (о том, в частности, как Киев взрывали чекисты, вплоть до Андреевской церкви, чтобы натравить немцев на местное население и создать условия для партизанской войны), что бедному Евтушенко она и не снилась. Ситец плох только одним: быстро линяет и легко рвется. Недолговечный материал.

Его баррикады

Лернейской гидре все равно, кто на нее бросается: свои или чужие. Сгоряча может и голову откусить. И когда в 1968 году после вторжения в Чехословакию Евтушенко кинулся посылать телеграммы протеста Брежневу прямо из Коктебеля — это был подвиг. Это первый. Тем паче, что героический Аксенов, которому предложили подписаться (больше Евгений Александрович подписи не собирал, все писал сам), испугался и пошел спать. Если бы телеграмма пошла на Запад, если бы была пресс-конференция, то и посадили бы. Но и так уволили девочку с телеграфа только за то, что приняла депешу, и Евтушенко ворвался в феодосийский КГБ, потребовал восстановить, угрожая пресс-конференцией и скандалом в Москве. И восстановили! Евтушенко ждал ареста, они с женой жгли в котельной самиздат. Второй подвиг случился, когда взяли Солженицына. Андропов был страшным человеком. Сначала Евтушенко ему позвонил (и его соединили!), оторвал от заседания Политбюро и обещал, если Солженицыну дадут срок, повеситься у дверей Лубянки. Андропов радушно пригласил это сделать, сославшись на крепость лубянских лип. Но задумался. Во второй раз поэт обещал защищать Солженицына на баррикадах. Андропов предложил проспаться, но он был умен и понимал, что посадить Солженицына — большая головная боль и конфронтация с Западом. И выходку Евтушенко он использовал, чтобы убедить Политбюро выслать, а не сажать.

У Евтушенко была непробиваемая защита и в СССР, и КГБ был в курсе. После Чехословакии по всем лестницам его шестиэтажного дома стояли люди, пришедшие его защищать, даже от провинции были гонцы.

Третий подвиг— «Бабий Яр» (1961). Это был прорыв плотины молчания. Четвертый — «Братская ГЭС». Уже идет 1965 год, десталинизация кончилась, а он опять про лагеря! И про гетто (глава про диспетчера света Изю Крамера). Это настоящие стихи, без скидок, о том, как замучили Риву, возлюбленную Изи.

Пятыйподвиг — то самое стихотворение «Танки идут по Праге». Негодование и шок сторонника социализма были сильнее либеральных чувств тех, кто ничего другого и не ждал от власти. И жаль, что не знал он (да и в Москве его не было в тот день) про акцию «семерки» на Красной площади. Здесь он мог бы стать диссидентом и преодолеть двойственность своей натуры. Он говорит, что не мог быть с диссидентами из-за своих левых убеждений, но среди диссидентов тоже были социалисты (Яхимович, Владимир Борисов, Петр Абовин-Егидес, Юрий Гримм, Михаил Ривкин). И им скидки по срокам не давали. Шестой и седьмой подвиги — это поэма «Казанский университет» и стихотворение «Монолог голубого песца на аляскинской звероферме». «Университет» — это 1970-й. «Песец» — тоже начало 70-х. Восьмой — отказался брать в 1993 году орден «Дружбы народов» в знак протеста против войны в Чечне (а некоторые либералы и премиями не побрезговали). Девятый — его фильм по его же сценарию «Смерть Сталина» (1990). Ненавидеть он умеет, этот эпикуреец. И страдать — тоже. Ведь история песца — его история. «Я голубой на звероферме серой. Но, цветом обреченный на убой, за непрогрызной проволочной сеткой не утешаюсь тем, что голубой. И вою я, ознобно, тонко вою, трубой косматой Страшного Суда, прося у звезд или навеки — волю, или хотя бы линьки… навсегда. И падаю я на пол, подыхаю, и все никак подохнуть не могу. Гляжу с тоской на мой родной Дахау и знаю: никуда не убегу. Однажды, тухлой рыбой пообедав, увидел я, что дверь не на крючке, и прыгнул в бездну звездного побега с бездумностью, обычной в новичке». И вот разрядка, развязка — и для песца, и для поэта: «Но я устал. Меня сбивали вьюги. Я вытащить не мог завязших лап. И не было ни друга, ни подруги. Дитя неволи для свободы слаб. Кто в клетке зачат, тот по клетке плачет. И с ужасом я понял, что люблю ту клетку, где меня за сетку прячут, и звероферму — Родину мою».

Кого обманули Америка, Аляска, песцы? Только дураков и гэбистов. Хотя КГБ, наверное, понял. Но как такое запретишь? Как запретишь историческую поэму «Казанский университет», посвященную В. И. Ленину, с таким финалом, где поэт благодарит Отечество «за вечный пугачевский дух в народе, за доблестный гражданский русский стих, за твоего Ульянова Володю, за будущих Ульяновых твоих…»? Что будут делать в СССР будущие Ульяновы? Да свергать советскую власть, ведь Ульяновы только свергать и умеют. Поэма посвящена диссидентам. Но как докажешь? Отпустить из «Нового мира» в самиздат?

Эта поэма помогла мне выжить, я ее прочла в казанской спецтюрьме. Это об истории: «Как Катюшу Маслову, Россию, разведя красивое вранье, лживые историки растлили, господа Нехлюдовы ее. Но не отвернула лик Фортуна, мы под сенью Пушкина росли. Слава Богу, есть литература — лучшая история Руси». Вот о декабристах: «До сих пор над русскими полями в заржавелый колокол небес ветер бьет нетленными телами дерзостных повешенных повес». Вот об Александре Ульянове и не только: «Невинные жертвы, вы славы не стоите. В стране, где террор — государственный быт, невинно растоптанным быть — не достоинство, уж лучше — за дело растоптанным быть!»

Десятый подвиг — не признавал ГДР, считал, что Берлинская стена должна пасть, об этом говорил вслух, и в ГДР — тоже; Хонеккер жаловался Хрущеву, просил Евтушенко не выпускать. Его, кстати, вытаскивали из самолетов, высаживали из поездов. Пытались засадить в СССР, как в аквариум. Спас Степан Щипачев. Сказал, что бросит на стол партбилет, публично выйдет из партии, если поэт станет невыездным. Одиннадцатый подвиг — это то, что Евтушенко был в 1991 году у Белого дома. Хватит на искупление?

Его девочки из виноградников

Евгений Александрович влюблялся охотно и часто, но всегда оставался джентльменом. Как-то в США, совсем еще зеленым юнцом, удрал от экскурсионной группы из Нью-Йорка в Сан-Франциско вместе с девушкой, у которой тоже был значок с Фиделем. Но первой его женой стала Белла Ахмадулина. В нее тоже влюблялись, ей дарили букеты. Евтушенко скармливал их соседской козе. Брака хватило на три года, с 1957-го по 1960-й. И остались прекрасные стихи: «Не похожа давно на бельчонка, ты не верила в правду суда, но подписывала ручонка столько писем в пустое “туда”. Ты и в тайном посадочном списке, и мой тайный несчастный герой, Белла Первая музы российской, и не будет нам Беллы Второй».

В 1961 году Евтушенко женился на Галине Сокол-Лукониной, которую увел от мужа. Галя была радикалкой из семьи «врага народа». Она в день похорон Сталина «цыганочку» хотела на улицах танцевать, едва остановили. Это с ней поэт жег самиздат, и она всегда просила его не идти на компромисс, обещая прокормить шитьем. У них родился сын Петр.

В 1978 году Евтушенко женился на своей поклоннице Джен Батлер, но они вскоре расстались. Еще два сына: Александр и Антон. И уже в 1986 году поэт встретил Машу Новикову, тогда студентку медучилища. Они вместе до сих пор, Маша преподает русский язык и литературу. У них двое сыновей, Евгений и Дмитрий.

Конец вечности

В 1981 году Евтушенко опубликовал в «Юности» неплохую повесть «Ардабиола». А потом лед треснул: вторично за его жизнь. И с упоением Евгений Александрович включился во все: «Мемориал», руководство новой писательской организацией «Апрель», триумфальные выборы в депутаты Съезда нардепов СССР от Харькова. Потом — отъезд. И глухо, глухо…

Сивку не укатали крутые горки, сивка просто не въезжает в нашу ситуацию добровольного возвращения в стойло. И наш новый строй, после «казарменного социализма», называет «казарменным капитализмом». Дай ему бог дожить до 120 лет (он еще недавно защищал Англию от совков, когда они решили, что теракты в метро — это то, что «им надо», в смысле, «так им и надо»). Но я хочу напомнить проект 1968 года насчет надписи на надгробной плите. Ведь завещание поэта составлено, и как бы новые комитетчики не забыли или не помешали. Я знаю, что поэт не обидится. Это мое время, и я напомню. «Танки идут по Праге в закатной крови рассвета. Танки идут по правде, которая не газета… Что разбираться в мотивах моторизованной плетки? Чуешь, наивный Манилов, хватку Ноздрева на глотке? Чем же мне жить, как прежде, если, как будто рубанки, танки идут в надежде, что это — родные танки?»

А вот и завещание. Я уверена, что веселый Женя Евтушенко меня переживет. Так что напомните потомкам:

Прежде чем я подохну, как — мне не важно — прозван,

Я обращаюсь к потомству только с единственной просьбой:

Пусть надо мной — без рыданий

Просто напишут — по правде:

«Русский писатель. Раздавлен.

Русскими танками в Праге».

В мой мир

Ещё известные литераторы , и

Очень своевременный поэт
Как складывались отношения видного советского поэта с партией, правительством и КГБ / При содействии издательства Вагриус «Коммерсантъ Власть» представляет серию исторических материалов в рубрике «Архив» / Статья 2005 года

Как Евгению Евтушенко удавалось иметь репутацию самого свободомыслящего поэта в СССР, не теряя расположения партии и правительства? Ещё о

___

В 1969 году партия высоко оценила диссидентскую деятельность товарища Евтушенко вручением ему ордена «Знак Почета»

Ответить на этот вопрос с помощью архивных документов попытался обозреватель "Власти" Евгений Жирнов .
"Мы с Филиппом решили поговорить с Евтушенко на квартире"

Однажды я брал интервью у бывшего председателя КГБ Виктора Чебрикова. Тот жаловался, что после краха СССР в стране резко изменились взгляды на госбезопасность. Тревожился, что продолжается начавшаяся еще в перестройку кампания против агентуры КГБ. Рассказывал, как в 70-80-е годы многие ученые, писатели и художники сами шли в КГБ за помощью. И обижался, что те, кому тогда удалось помочь, теперь рассказывают, как их притесняли. Почему-то особенно сильно Чебриков обижался на Евгения Евтушенко. Мол, объявил себя диссидентом, уехал в Америку. "Неприятный очень человек,- заметил Чебриков и неожиданно рассказал, что встречался с поэтом вместе с главой идеологического управления КГБ Филиппом Бобковым.- Мы как-то с Филиппом решили поговорить с Евтушенко на квартире. Но я почувствовал, что мое присутствие ему не нравится. Он кипятился, дергался, и разговора не получилось".

Собственно, никаких выводов из этой истории не следовало. Чебриков не стал уточнять, зачем они встречались с Евтушенко,- повод для встречи мог быть совершенно не связанным с деятельностью ведомства Бобкова.

___

Однако спустя примерно год после этого разговора были изданы воспоминания генерала госбезопасности Судоплатова, где об отношениях Евтушенко и КГБ в 60-е годы говорилось буквально следующее:

"Идеологическое управление КГБ заинтересовалось опытом работы моей жены с творческой интеллигенцией в 30-е годы. Бывшие слушатели школы НКВД, которых она обучала основам привлечения агентуры, и подполковник Рябов проконсультировались с ней, как использовать популярность, связи и знакомства Евгения Евтушенко в оперативных целях и во внешнеполитической пропаганде. Жена предложила установить с ним дружеские конфиденциальные контакты, ни в коем случае не вербовать его в качестве осведомителя, а направить в сопровождении Рябова на Всемирный фестиваль молодежи и студентов в Финляндию. После поездки Евтушенко стал активным сторонником "новых коммунистических идей", которые проводил в жизнь Хрущев".

___

Гражданская лирика Евгения Евтушенко сделала его классиком стадионной поэзии

Воспоминания об этой поездке можно найти в мемуарах самого Евтушенко. Поэт рассказывает о близком общении с некой "калифорниечкой" и о других, как тогда говорилось, нарушениях правил поведения советского человека за границей:

"От пристани, где мы жили на теплоходе "Грузия", в пахнущую пожаром ночь то и дело уносились советские автомобили, набитые спортсменами и агентами КГБ. Покидать борт теплохода было строжайше запрещено, однако мне удалось улизнуть. На берегу меня ждала моя калифорниечка..."

В те времена за подобными нарушениями обычно следовала немедленная встреча с родиной с последующим запрещением покидать ее пределы на долгие годы, если не навсегда. К примеру, Рудольфа Нуриева, во время гастролей во Франции покидавшего без разрешения гостиницу, пытались отправить в Москву, но он бежал от сопровождающих в аэропорту. Евтушенко избежал подобной участи. Несмотря на обилие стукачей в делегации, КГБ не заметил его исчезновений. А офицер КГБ, безуспешно пытавшийся завербовать поэта в 1957 году и оказавшийся в составе советской делегации на фестивале в Хельсинки, сказал, как пишет Евтушенко: "В общем, если я смогу быть вам когда-то полезным, мало ли что случится, вот на случай мой телефон".

___

Поэтические достижения Евгения Евтушенко плавно перетекали в прозаические отношения с высокопоставленными читателями (на фото - встреча с руководством Агентства печати "Новости")

Конечно, из любых правил бывают исключения. Да и офицер КГБ мог оказаться искренним почитателем поэтического таланта Евтушенко. ("Впоследствии,- писал поэт в своих воспоминаниях,- не всегда, но несколько раз он оказывал помощь, когда я вынужден был звонить по поводу диссидентов и отказников. Сам он никогда мне не звонил и ничего никогда не просил".) Но вот что интересно. Некоторое время назад в бывшем партийном архиве мне рассказали о визите к ним Евгения Александровича. Он интересовался степенью сохранности и секретности документов о своей жизни и деятельности. И, как мне говорили, он выглядел разочарованным, узнав, что, приложив некоторые усилия, можно сформировать достаточно полную историю его жизни в документах. Он пообещал заказать поиск документов о себе, но в архиве больше не появлялся.

"Проститутки капитализма пытаются очернить советскую молодежь"

Документы действительно были крайне интересными. Если верить им, 1957 год, когда, как писал Евтушенко, его безуспешно пытались завербовать, стал переломным в жизни поэта - в тот год его выгнали из Литинститута. Однако затем неприятности стали неизменно проскальзывать мимо него. Особенно характерной была история со стихотворением "Бабий Яр", опубликованном в "Литературной газете" в 1961 году.

Идеологические службы ЦК тогда докладывали руководству партии:

"Считаем необходимым доложить ЦК КПСС о публикации в "Литературной газете" (от 19 сентября с. г.) идейно ошибочного стихотворения Е. Евтушенко "Бабий Яр".

___

Дмитрий Шостакович (в объятиях Евтушенко) положил стихотворение "Бабий Яр" на музыку. 13-я симфония имела оглушительный успех. "Если бы я вдруг прозрел слухом,- говорил после этого Евгений Евтушенко,- то написал бы точно такую же музыку"

Вспоминая о массовых убийствах евреев в Бабьем Яру, Евтушенко видит в этом только одно из проявлений векового гонения и преследования еврейского народа, совершенно умалчивая о том, что именно фашизм, являющийся порождением и орудием реакционной буржуазии, был виновником не только кровавых злодеяний в Бабьем Яру, но и истребления миллионов людей других национальностей.

В стихотворении вообще нет ни слова о фашистах, но зато говорится о русском народе, от имени которого проводились антисемитами еврейские погромы. Вместо того чтобы возбуждать ненависть к фашизму и возрождающейся фашистской идеологии в Западной Германии, Евтушенко идет по линии надуманных, исторически фальшивых параллелей и двусмысленных намеков. И хотя он делает оговорку, что "русский народ по сущности интернационален", стихотворение является двусмысленным от начала и до конца...

Е. Евтушенко провозглашает себя - русского поэта - защитником многострадального еврейского народа, борцом против современного антисемитизма, готовым пострадать за евреев. В заключение говорится, что только тогда победно прогремит "Интернационал", когда "навеки похоронен будет последний на земле антисемит"...

Направленное на разжигание националистических предрассудков, оскорбительное для памяти советских людей, погибших в борьбе с фашизмом, стихотворение Евтушенко объективно имеет провокационный характер. Публикацию его следует считать грубой политической ошибкой "Литературной газеты"".

___

Евгений Евтушенко был большим любителем быстрой езды. Своему автомобилю он посвятил вдохновенные строки, разошедшиеся полуторамиллионным тиражом: "На скорости за семьдесят, со свистом, Россия обтекала наш "Москвич""

Мне удалось найти решение секретариата ЦК КПСС по этому делу. Редактору "Литературной газеты" В. Косолапову, опубликовавшему стихотворение, объявили выговор. Правлению Союза писателей СССР поручили провести чистку редколлегии газеты. А вот пункт "Поручить ЦК ВЛКСМ обсудить вопрос о поведении комсомольца т. Евтушенко" из решения кто-то из секретарей ЦК вычеркнул.

Возможно, дело было лишь в удивительной идейной гибкости поэта. Когда тот же "Бабий Яр" раскритиковал в декабре 1962 года Хрущев, Евтушенко мгновенно переработал стихотворение и рассказал об этом на расширенном заседании идеологической комиссии при ЦК КПСС:

"Я вернулся домой и заново перечитал это стихотворение, заново продумал все высказывания Никиты Сергеевича, и именно потому, что они были глубоко дружеские. Я, пересмотрев это стихотворение, увидел, что некоторые строфы этого стихотворения субъективно правильны, но требуют какого-то разъяснения, какого-то дополнения в других строфах. Я просто счел своим моральным долгом не спать всю ночь и работать над стихотворением. Это было сделано не потому, что мне сказали, мне дали указание, никто меня не заставлял прикасаться к этому стихотворению. Это было моим глубоким убеждением".

___

Рассказывают, что поэт Евтушенко (второй справа) был дружен с поэтом Долматовским (четвертый справа) и даже однажды посвятил ему стихотворение: "Ты Евгений, я Евгений. Ты не гений, я не гений. Ты говно, и я говно. Я недавно, ты давно

Видимо, в ту пору таким же искренним и глубоким было отвращение Евтушенко к западной прессе и инакомыслию. На том же совещании он говорил:

"Многие представители западной прессы, эти проститутки капитализма, пытаются очернить советскую молодежь, пытаются изобразить советскую молодежь детьми, которые якобы выступают против отцов... Сколько бы они ни старались представить нас как людей, якобы при помощи эзоповского языка, при помощи других методов нападающих на то святое, что у нас было в прошлом, это им не удастся. Есть подонки, есть подонки вроде Есенина-Вольпина, сочинившего эту грязную отвратительную книжечку (Александр Есенин-Вольпин, сын поэта Сергея Есенина, один из основателей правозащитного движения в СССР. Речь идет о его книге "Весенний лист", изданной в Лондоне в 1961 году.- "Власть"). После того как мне подсунули под дверь в Лондоне эту книжку, я смыл руки мылом, и мне все казалось, что исходит гнилостный запах этой книжки. Есть подонки, привлекающие к себе глупых, заблуждающихся парней, которые издают книжки вроде "Синтаксиса" (нелегального журнала, выходившего в Москве в 1959-1960 годах; с 1978 года журнал с таким же названием издавался в Париже Марией Розановой и Андреем Синявским.- "Власть")..."

Вскоре идейно близкий партии поэт удостаивается невиданной чести - он становится специальным корреспондентом "Правды" на Кубе и издается огромными тиражами. Бюро пропаганды при Союзе писателей устраивает его бесчисленные встречи с читателями. Ему прощают практически все, за что любого другого писателя немедленно подвергли бы санкциям со стороны Союза писателей, КГБ и ЦК. В справке, подготовленной отделом культуры ЦК для Брежнева, говорилось: "Во время последней поездки по странам Латинской Америки он просрочил время пребывания за границей и совершил самовольный заезд в США". Но дальше нравоучительных бесед с Евтушенко дело не заходило.

"Евгению Евтушенко рот не заткнут!"

В мемуарах Евтушенко писал о 1968 годе: "Наши танки, входящие в Прагу, словно захрустели гусеницами по моему позвоночнику, и, потеряв от стыда и позора инстинкт самосохранения, я написал телеграмму Брежневу с протестом против советских танков".

___

Рассказывают, что однажды к поэту Николаю Тихонову вбежала секретарша с криком "Евтушенко вскрыл вены". "А-а-а,- не удивился Тихонов.- А кому?"

Председатель КГБ Андропов позднее докладывал в ЦК о "политически безответственном поведении поэта Е. Евтушенко":

"Особо резонирующим среди общественности явилось провокационное обращение Евтушенко в адрес руководителей партии и правительства по чехословацкому вопросу. Примечательно, что текст обращения буквально через несколько дней оказался за рубежом, был передан радиостанциями Би-би-си, "Голос Америки" и опубликован в газетах "Нью-Йорк таймс", "Вашингтон пост" и других.

Тенденциозное отношение к развитию событий в ЧССР проявлялось у Евтушенко и ранее. В сентябре 1968 года в разговорах с участниками юбилея Николоза Бараташвили в Тбилиси он критиковал внутреннюю и внешнюю политику СССР, считая ввод союзных войск актом насилия над независимым государством, а наши действия в Чехословакии "недостойными". Прикрываясь рассуждениями о "гражданском долге", Евтушенко искал поддержки своей позиции у представителей грузинской интеллигенции, а несколько позже в Москве, отстаивая ее перед руководителями драматического театра на Малой Бронной, заявлял: "Евгению Евтушенко рот не заткнут! Я буду кричать о том, как поступили с маленькой прекрасной Чехословакией"".

Кроме того, Андропов утверждал, что "поступки Евтушенко в известной степени инспирируются нашими идеологическими противниками, которые, оценивая его "позицию" по ряду вопросов, в определенных ситуациях пытаются поднять Евтушенко на щит и превратить его в своеобразный пример политической оппозиции в нашей стране".

Шеф КГБ писал, что Запад использует тягу поэта к материальным выгодам: "Евтушенко в обход существующих правил устанавливает связи с зарубежными издателями. Об этом, в частности, свидетельствует письмо, направленное им в августе 1968 года в Рим Жерардо Кассини, в котором Евтушенко предлагает издать сборник своих стихотворений. Обращаясь к издателю, он указывает: "Когда книга выйдет в Италии, я могу приехать туда и выступить в больших аудиториях с целью рекламы книги. Италия - единственная страна, где я еще не имею постоянного издателя. Если мы издадим эту книгу - будем большими друзьями... Сообщите мне о количестве денег, которые я мог бы получить в качестве аванса"".

Вот что здесь странно: никаких мер воздействия Андропов не предложил. Более того. В марте 1969 года, когда шумиха вокруг поступков Евтушенко еще не улеглась, поэту, который выступил против линии партии и правительства, вручили орден "Знак Почета". Как удалось установить, награждение особо не афишировалось: оно прошло не публично, в Георгиевском зале Большого Кремлевского дворца, где обычно проходили такие церемонии, а в кабинете зампреда президиума Верховного совета СССР Искандерова.

___

Рассказывают, что однажды Евгений Евтушенко позвонил товарищу Андропову (второй слева). "Если вы вышлете Солженицына,- сказал поэт,- я повешусь под вашим окном". "Приезжайте, вешайтесь,- ответил председатель КГБ.- Мешать не будем. У нас тут липы крепкие"

Возможно, и здесь сыграла роль исключительная гибкость Евтушенко, который, согрешив перед партией, всегда находил способ загладить вину. В день вручения ордена он передал главному идеологу партии Суслову стихотворение на злобу дня - о боях с китайцами за остров Даманский - и следующее письмо, которое сохранилось в партийном архиве и о котором поэт нигде не упоминает:

"Зная всю Вашу занятость, тем не менее прошу Вас ознакомиться с прилагаемым мною стихотворением "На красном снегу уссурийском", родившимся в это тревожное для всех советских людей время. Стихотворение это, по-моему, нужно нашим читателям.

Обращение к Вам вызвано тем, что в последнее время я встречаю серьезные затруднения в публикации своих стихов, как бы патриотичны они ни были.

Прошу оказать Ваше содействие в публикации этого стихотворении на страницах "Правды" или "Известий"".

Стихотворение неделю спустя по указанию Суслова опубликовали в "Литературной газете".

Однако не исключено и то, что Евтушенко-оппозиционер был нужен советской власти. Естественно, как оппозиционер легальный и управляемый. Но за железным занавесом в его оппозиционность после демарша с Чехословакией верили далеко не все. В Оксфорде, например, где Евтушенко осенью 1968 года собирались избрать профессором поэзии, его кандидатура была отклонена за принадлежность к официальной советской литературе. Репутацию диссидента надо было спасать. И вскоре после тихого вручения ордена последовал очередной демарш Евтушенко.

"Выступая 31 марта,- говорилось в решении секретариата СП РСФСР,- на отчетно-выборном собрании московских писателей по кандидатурам в состав Правления, тов. Евтушенко выступил с отводом кандидатуры Шолохова М. А., выдвигая в противовес этой кандидатуре членов СП, подписавших заявления по делу Синявского и по делу Гинзбурга, Добровольского и др.".

___

Партия, комосомол, диссиденты, люди доброй воли и реакционные круги на Западе высоко ценили гибкость поэтического языка Евгения Евтушенко

В диссидентство Евтушенко не верили и многие советские писатели. Например, когда обсуждался вопрос о закрытии ему выезда за границу, поэт Михаил Луконин попросил записать свое особое мнение: "Тов. Луконин М. К. считает, что независимо от нашей позиции вопрос о поездке Евтушенко за рубеж будет положительно решен в других инстанциях, и поэтому он "не хочет оставаться в дураках"".

Буквально через несколько дней c Евтушенко случилась новая метаморфоза. В апреле 1969 года он написал обширное письмо Брежневу с просьбой о помощи, которое мне удалось найти в архиве:

"Обращаюсь к Вам не только как к Генеральному Секретарю нашей Партии, но и как к человеку, который - как я это знаю - любит стихи.

Я понимаю, что Вы очень заняты - особенно в это напряженное время,- но тем не менее вынужден к Вам обратиться в связи с тяжелейшей жизненной ситуацией, в какой я оказался.

Я работаю в поэзии уже почти двадцать лет. За это время я выпустил более десятка книг, не раз защищал честь советской литературы за рубежом нашей Родины, был спецкором "Правды", являюсь членом редколлегии журнала "Юность", членом Советского Комитета Защиты Мира, удостоен высокой правительственной награды. На мои стихи создано много песен, получивших признание народа, среди них: "Хотят ли русские войны", "Пока убийцы ходят по земле", "Вальс о вальсе", "Бежит река", "Не спеши", "А снег идет", "Коммунары не будут рабами", "Идут белые снеги" и другие. На мои стихи композитором Д. Шостаковичем написаны 13-я симфония и поэма для хора "Казнь Степана Разина", удостоенная государственной премии. Стихи мои переводились более чем на шестьдесят языков.

И, положа руку на сердце, я с чистой совестью могу сказать, что кое-что я сделал для нашей Родины.

Я встречал и встречаю самое теплое отношение к моей работе со стороны моих многочисленных читателей - рабочих, колхозников, студенчества, интеллигенции. Однако есть люди, которые упрямо не желают объективно оценить мой труд и мешают мне работать на благо народа. Эти люди, цепляясь за частности, пытаются зачеркнуть мое творчество вообще и искусственно создают вокруг меня чуждый мне ореол "опальности"..."

"Именитый чекист связался с именитым поэтом напрямую"

Брежнев не ответил ни на это, ни на следующее письмо Евтушенко. Ему закрыли выезды за рубеж, ограничили тиражи книг, перестали платить за публичные выступления. Теперь его страдания от советской власти стали практически натуральными. Правда, длились они сравнительно недолго - столько, сколько понадобилось, чтобы образ легального оппозиционера окончательно сформировался. Сам Евтушенко в интервью немецкому "Штерну" в 1979 году сформулировал это так:

"Когда хотят меня задеть, то мои отдельные стихи могут толковать так, что я являюсь врагом социализма. Другие, наоборот, могут толковать так, что я защитник социализма и даже догматик. И то и другое ошибочно. Социализм в нашей стране - это реальность, и я пытаюсь изображать эту реальность без приукрашивания наших трагических ошибок и без боготворения наших побед".

Он снова ездил по миру, причем пытался попасть даже в те страны, с которыми у СССР либо вовсе не существовало отношений, как с Израилем, либо отношения находились на нулевом уровне, как с Китаем. Прося китайцев пригласить его к себе, он пытался добиться разрешения подольше посмотреть страну и поговорить с ее главой Дэн Сяопином, причем, как настаивал Евтушенко, "беседа должна быть откровенной".

Видимо, польза, которую поэт приносил СССР, была куда больше вреда от его мелких прегрешений. И ему вновь прощали выходки, которые не дозволялись больше никому. А в 1983 году, когда партию и государство возглавлял Андропов, Евтушенко в связи с 50-летием был награжден орденом Трудового Красного Знамени.

К тому времени о его особых отношениях с КГБ говорили и в литературной среде, и на Лубянке. Недавно были опубликованы воспоминания бывшего сотрудника идеологической контрразведки Сергея Турбина о том, как вносилась правка в поэму Евтушенко "Фуку!". Сначала предложения о поправках передавалось поэту с Лубянки через редакцию журнала "Новый мир". Но тот вел себя вызывающе.

"Евтушенко, отдыхавший в то время в Сочи, возмутился и заявил, что, если "цензоры в погонах" попробуют скорректировать его авторское право, он "поднимет скандал на весь мир". Эта реакция по цепочке была доведена до зампреда Бобкова. "Ах так! - возмутился, в свою очередь, Филипп Денисович.- Тогда передайте ему, что, если поэма выйдет в неизмененном виде, КГБ выступит со специальным заявлением!" Снова заработала цепочка. Но тут неожиданно руководство приказало мне приостановить участившиеся визиты в "Новый мир". Выяснилось, что именитый чекист связался с именитым поэтом по телефону напрямую, и был найден компромисс".

До получения премии "за способность донести вечные темы средствами литературы до молодого поколения" Евгению Евтушенко оставалось еще долгих двадцать лет.
_______

Какой из Евгения Евтушенко диссидент?

Владимир Войнович , писатель: - Он был диссидентом в пределах, разрешенных КГБ. Скорее он провокатор, нежели диссидент. И еще - выдающийся мастер саморекламы. В то время, когда в России были еще и Ахматова, Пастернак, Слуцкий, Самойлов, его считали чуть ли не самым лучшим поэтом. Он был яркий, но потух.

Игорь Губерман , писатель: - Никакой, он был в числе козлов-загонщиков, но действительно развивал демократию в России. Он был голосом умеренной порядочности. Я любил его молодые стихи, а то, что он делает сегодня, жалко, лучше бы он и не продолжал, это не стихи, это жидкий кисель. Я считаю, что Евтушенко войдет в историю как составитель антологии русской поэзии.

Валентин Распутин , писатель: - Самый типичный. Во-первых, он живет не в России. А когда жил здесь, то все делал для того, чтобы у нас наступили западные порядки. Из кожи вон лез - поскорее бы все свершилось. Когда же его прославляемый строй наступил, он моментально сбежал отсюда. Что Горбачев, что Евтушенко - это люди одного и того же поля, не думающие о России.

Владимир Крючков , в 1988-1991 годах председатель КГБ СССР: - Сначала надо разобраться, что за премию дали Евтушенко. А потом и можно сказать, диссидент он или кто.

Виктор Суворов , писатель, он же Владимир Резун, майор ГРУ: - Никакой. А если уж приписывать его к диссидентам, то чисто номенклатурным. Всю жизнь Евтушенко прогибался вместе с линией партии. Сначала он восхвалял Сталина, потом его разоблачал, а потом разоблачал свои стихи о его разоблачении.

Мария Розанова , писатель: - Когда говорят "великий экономист Гайдар", у меня все внутри переворачивается от негодования, а если скажут "Евтушенко - диссидент", я почти соглашусь, и у меня никакого чувства протеста не появляется. В своем творчестве он часто шел против мнения толпы. Особенно раньше.

Елена Боннэр , правозащитник: - Нет, не диссидент. Женя и человек талантливый, и поэт талантливый, но для меня немного поднадоевший. Отнести его к диссидентам я бы никогда не рискнула.

Светлана Ганнушкина , председатель комитета "Гражданское содействие": - Да никакой. Ярких выступлений у него не было, и я даже не знаю, что он делал для развития демократии в России. Помню его симпатичным мальчиком, на чьи выступления мы ходили в университете.

Даниил Гранин , писатель: - Активный. И всегда был им. Тому свидетельство его "Бабий Яр", "Наследники" и борьба против культа личности Сталина. И сегодня Евтушенко остается настоящим демократом. Он сделал замечательную вещь - издал книгу лучших поэтов России и продолжает это дело. Сборник состоит из стихов, направленных против диктатуры, авторитаризма.

Сергей Ковалев , председатель российского общества "Мемориал": - Трудный вопрос. Евтушенко всегда занимал колеблющуюся позицию. Он написал резкое письмо в адрес Хрущева на его известные демарши в Манеже. А потом написал другое письмо, что Хрущев хороший, грамотный политик. Евтушенко отреагировал демаршем против ввода войск в Чехословакию. Но потом заглаживал этот акт словами в пользу партии и правительства.

Владимир Буковский , правозащитник, писатель: - Я его и поэтом-то не считаю, это агитпроп - писал к важным для партии моментам. Хотя он строил из себя в те годы грозного молодого человека, но он придаток советской машины. Ходили даже слухи, что Евтушенко агент КГБ. И сегодня Евтушенко не высказался ни разу по текущим событиям политической жизни в России, а поводов много.